Третий класс. Ваня Николаевский поступает в архиерейские певчие. Древние языки. Нотата . Я избираюсь в авдиторы и подвергаюсь сечению. Инспектор Д.П. Волков. Холера. «Купались, мальчики, купались». Переход в семинарию.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 В третьем классе учение было много труднее против второго класса, но в самом начале моего и Вани учения в третьем классе, как-то пришел в послеобеденный урок регент архиерейского хора Николай Иванович Дмитровский и начал пробовать голоса учеников. У Вани Николаевского оказался хороший тенор, и регент его записал, а через несколько дней Ваню взяли в Трехсвятский архиерейский дом, где жили и учились певчие его высокопреосвященства.

 Грустно мне было расставаться с милым, дорогим другом и товарищем. Как-то он пришёл навестить меня. Одет он был в сюртук и шинель суконную синего цвета, говорил, что учат слабо и что его готовят в исполатчики (солисты). Я не без зависти смотрел на него. Потом приехал ко мне отец мой и объявил, что к сестре моей Ольге посватался жених -- причетник тверской Екатерининской церкви Андрей Алексеевич Предтеченский, и что в скором времени будет свадьба, и что, вероятно, будут присланы на мое имя деньги из Кашина от брата его -- Андрея Ивановича. 

 Действительно, в скором времени я получил повестку на 21 рубль ассигнациями. Я сказал об этом учителю и, не помню, с каким-то старшим учеником отправился на почту за получением денег. Со страхом вступил я в почтовую контору. Почтмейстер спросил мою фамилию, потом -- от кого присланы деньги, и лишь после того дал мне расписаться в книге и вручил письмо с деньгами. Деньги сразу же осложнили мою жизнь. На квартире я спрятал их в коробочку и очень боялся, как бы их не украли, так как коробочка не запиралась. Начал из какой-то дощечки долбить перочинным ножичком ящичек, чтобы упрятать в него деньги, но обрезал на правой руке указательный палец, да так, что шрам от раны остался на всю жизнь. Беспокойство о деньгах дошло до того, что я стал просыпаться по ночам и подолгу смотреть на коробку, где они лежали. Хорошо, приехал отец и я отдал ему конверт...

 К тому времени Ванин отец узнал, что сынка взяли в певчие, приехал в Тверь и, памятуя, что певчие учатся худо, взялся хлопотать, чтобы Ваню исключили из хора. Не без труда и многочисленных просьб удалось вызволить Ваню из Трехсвятского (чем он был не особенно доволен), и он опять поселился со мной, причем я заметил, что за это время опередил его в знании латинского и греческого. Я очень обрадовался Ване, а он молчал.

 С третьего класса у нас было введено преподавание древних языков: сначала латинского, а потом греческого. Тогда же ввели и нотату -- список учеников по порядку, сообразно с занимаемым местом по успехам в учебе. Для каждых пяти учеников назначался авдитор из лучших учеников. Авдитор до прихода в класс учителя обязан был прослушать уроки у своих подопечных и внести в нотату соответственный знанию каждого балл: 4, 3, 2, 1.

 Дело, разумеется, не обходилось без пререканий и просьб поставить отметку повыше баллом, но за неправильную отметку авдитора наказывали. Тогда же наказали и меня, кажется, впервые за время учебы в школе. Учитель спросил у одного ученика урок, тот ответил плохо. Учитель заглянул в нотату; отметка ученику в знании урока была выставлена мною три балла. «Кто авдитор?» -- спросил учитель. И, заглянув в нотату, прочёл: «Ма-ле-ин». Учитель закричал: «Что же ты, Малеин, так слушаешь урок у своих учеников и отмечаешь в нотате! Пошел к порогу, высечь его!»

 Пощады я не просил с досады, отправился к порогу. У порога уже стоял секарь Федор Никольский, с охотой исполнявший эту должность, держа в руке лозу из трех бредовых (ивовых) прутьев длиною более аршина. Я снял свое верхнее платье и, обнажив мягкую часть тела, с отвращением лег на пол. Федор Никольский со всего размаху ударил меня лозою; я закричал громко и повернулся несколько набок. В этот момент Никольский ударил меня второй раз и концом лозы задел очень чувствительное место. Я закричал нечеловеческим голосом. Учитель приказал: «Бросить его! Не стегай больше!» Я кое-как оправил одежонку и выбежал в коридор проплакаться.

 В начале урока, после прочтении молитвы «Царю Небесный» одним из первых учеников, учителя садились за свой стол, брали нотату, смотрели на баллы учеников и выкликали на середину класса получивших 2 и 1. Первых заставляли становиться на колени около наружных парт, а вторых отсылали к порогу для сечения розгами, где уже ожидал их экзекутор Федор Никольский, причём все просили у учителя помилования, выставляя разные причины, которые помешали выучить урок. Одни говорили, что угорели в квартире, другие, что сильно болела голова, третьи, что к ним приехали родные, отец или мать, а иные и прямо заявляли, что не могли выучить, память плохая. Но некоторые возражали, что они урок знают и, что авдитор поставил им в нотате неверный балл.

 Выслушав все заявления и просьбы, учителя иных подвергали сечению, других заставляли стоять на коленях на середине класса; заявивших же о знании урока выслушивали, и если ученик отвечал хорошо, то его отсылали на место, и тогда он говорил, что авдитор на него нападает, и просил перевести к другому. Тут уже спрашивали авдитора, почему он поставил плохую отметку такому-то, и обычно авдитор отвечал, что ученик уже после опроса выучил урок, что и случалось на самом деле. Почти каждый месяц учитель делал пересадку учеников, после которой недовольные местом ученики заявляли учителю, что они хотели бы поспорить знаниями с получившим повышение учеником. И, вот, недовольный местом, например Покровский, заставлял Панова что-нибудь переводить или склонять, и если Панов отвечал худо, то его перемещали на место Покровского -- в понижение, а Покровского на место Панова -- в повышение. Но эти случаи были редки, учитель не всегда исполнял заявления недовольных.

 Изучение греческого языка давалось нам еще труднее, чем латинского. Почему-то не было в продаже грамматики греческого языка, и мы с большим трудом отыскивали ее у семинаристов или исключенных за неуспеваемость учеников. Зато и учебник такой было неприлично в руки взять: без начальных листов, без конца, с оборванными и засаленными листами, облитыми чернилами, исписанными разными надписями. Новой, чистой грамматики я таки и не видал, а купил за 25 копеек серебром какую-то старенькую- старенькую.

 После двухгодичного, по положению, сидения в третьем классе меня и Ваню перевели в четвертый класс в числе первых учеников. Но в четвертом классе мне пришлось разлучиться с другом моим Ваней и жить врозь. Отец мой, выдав сестру мою Ольгу замуж за причетника Екатерининской церкви Предтеченского, имевшего свой дом за Тверцой, перевёл меня на житье к нему.

 Ваню же пригласил к себе на квартиру инспектор Волков, как хорошего, благонравного, умного и красивого ученика, хотя отцу Вани, Арсению Васильевичу, и трудно было содержать его на такой дорогой квартире, но отказаться было неудобно. Бедный Арсений Васильевич чем мог уплачивал инспектору за содержание сына: возил дрова, поставлял ржаную муку, продукты. Инспектор Волков и меня, как хорошего ученика, назначил старшим над учениками Затверецкой части города; я ходил по квартирам и следил за учением и поведением учеников.

 В 1848 году в Твери вспыхнула холера, и нас отпустили домой в середине июня, без всяких экзаменов. Получив билеты, я и Ваня отправились пешком домой.      Перед домом встретили меня бабка и мать, и начали окуривать можжевельником, а я смеялся. В двадцатых числах июня отцу зачем-то надо было ехать в Тверь. Он поехал, а на другой день я и брат Ваня пошли его встречать и встретили у огорода, где лежала солома; мы подбежали к отцу здороваться, а он нам сказал: «Захватите с собой два снопа соломы, бегите скорее домой и скажите матери, чтобы она пробрала печь, мне нездоровится».

 Мы побежали с соломой домой, передали ее матери. Она испугалась; тем временем подъехал и отец. Он был бледен, говорил, что ему худо, тошнит и болит живот. Его вырвало при нас. Мать посоветовала ему немедленно влезть в печь попариться веничком. Я сходил за водкой в кабак, купил стручкового перцу, и по выходе отца из печи мать натерла его водкой с перцем и дала выпить. Бог дал, отец поправился; и в Кушалине еще не было холеры.

 Но вот накануне Иванова дня (24 июня /7 июля) несколько крестьян из села поехали в Тверь. Иванов день там особенно почитался, в этот день бывает обнесение кругом собора, а потом и по городу мощей святого благоверного князя Михаила Ярославовича Тверского, убитого мученически в Орде (в 1318 году). Стечение народа бывает большое.      В это время в Твери умер холерою богатый купец Решетов. Для поминовения его во дворе поставили столы с питиями и яствами для всех приходящих, без разбора. Некоторые кушалинцы были на этом обеде. Дома все они заболели холерой, и большинство из них умерли. Тогда и начала свирепствовать холера не только в Кушалине, но и в окрестных сёлах и деревнях.

 В это время начались покосы. Жителям приходилось ночевать в пустошах, спать на земле, питаться кое-чем, от того многие и умирали в пустошах. Но особенно много умерло в день храмового праздника святого пророка Илии (20 июля /2 августа), -- в одном только Кушалине семнадцать человек. Умирали быстро. Покойников в церковь не вносили, а отпевали священники на кладбище, стоя далеко от покойника. 

 В тот день мы вчетвером -- я, Ваня и товарищ из другого села, Ивановский, сын вдовы дьякона, и сын хозяйки питейного дома Семен -- играли вместе, купались и вообще весь день проводили вместе, а проснувшись утром узнали, что Сеня и Ивановский умерли холерою. Всего в Кушалинском приходе умерли холерою свыше двухсот человек. В августе холера прекратилась, а 1 сентября отец повез меня в Тверь продолжать учение в четвёртом классе.

 В Твери я узнал, что умерли несколько моих товарищей. В Твери умерли и несколько священников: соборный священник И.Г. Рубцов, Покровской церкви -- Синицын и священник Троицкой церкви за Волгой. На место последнего поступил учитель Александр Семенович Быков, учивший меня в первом классе. К Покровской церкви определен был учитель Городецкий, а в собор поступил магистр богословия Григорий Петрович Первухин, известный проповедник.

 Жить у сестры Ольги мне было довольно хорошо. Со мною квартировали вместе три брата Иерусалимские -- Николай, Петр и Иван, ученики третьего, второго и первого классов. Рядом с домом зятя Предтеченского был дом дьякона Екатерининской церкви Каталымова. К этому дьякону ходил в гости инспектор Волков, человек высокого роста, с бакенбардами, довольно тучный, не прочь выпить, ласковый с красивыми учениками и охотно слушающий доносы и шпионство. Любовью среди учеников он не пользовался, его звали среди учеников «Бардадым». И вот в один прекрасный день, когда инспектор был у дьякона, мне пришла мысль искупаться, а купаться нам было строжайше запрещено.

 День стоял жаркий, и я, подозвав Иерусалимских, сказал: «Братцы! Бардадым сидит у дьякона, вместе выпивают, пойдем искупаемся в Волге!» Иерусалимские засмеялись, закричали от радости, и вчетвером мы отправились вниз по Волге. Дошли до кладбищенской церкви, разделись на берегу и побежали в реку. Сколько радости, сколько удовольствия было плескаться в воде, а потом выбежать на берег, упасть на горячий песок, поваляться на нем и снова бежать в воду, -- трудно описать!

 Но, тут мы увидели, что кто-то идет как будто к нам: всматриваемся, и, о ужас -- к нам подходит Бардадым! Пропало наше веселое настроение; ни солнце красное, ни водица чистая не стали нам милы, а сердце в груди так и застучало, заныло. Мы застыли в реке как вкопанные и не знали, что нам делать, а инспектор подошел к нашему белью и остановился. Мы все вышли из воды и начали ему кланяться, прося прощения, а он, смеясь, говорил: «Мальчики, купаться, купаться! Разве можно купаться, когда не велят?» Затем он сказал: «Ну, одевайтесь!» -- и пошел прочь.

 На другой день нас всех позвали к инспектору, и, когда я вошел, все братья Иерусалимские были уже там, а в углу стоял Андрей Плетнев с розгою. Инспектор сидел за столом. Когда он увидел меня, то начал повторять: «Мальчики купались, купались, вот теперь вас за это и накажут. Николай Иерусалимский, ложись!» Тот лег. «Плетнев, постегай его!» Плетнев начал стегать, потом секли Петра и Ивана.

 Очередь дошла до меня. Инспектор сказал: «Ну, теперь ты ложись, Малеин!» Я ответил: «Простите, Дмитрий Павлович!» Но он был неумолим: «Ложись, ложись, тебя постегают. Не купайся!» Я лег, и меня Плетнев тоже постегал... Встав, я крайне озлобился на инспектора, начал ему говорить: «За купание вы наказываете, а купание нам необходимо, ведь в баню мы ходим редко, сейчас погода стоит жаркая; увольте меня и от должности старшего, я не могу наблюдать за другими учениками». Инспектор нахмурился: «Принеси мне твой журнал». Я сходил за журналом. В журнале инспектор и написал: «Старший Малеин, быв наказан, просился от должности старшего и говорил мне дерзости. Иметь в виду при составлении общего списка». Я струсил, так как инспектор мог меня погубить, то есть не перевести в семинарию, исключить из училища или оставить в четвёртом классе еще на два года. Но, благодарение Господу, дело обошлось благополучно.

 На экзамены назначили нам ревизором архиерея Гавриила, человека симпатичного и доброго. Ему мы переводили с латинского из Корнелия Непота, и, он был очень недоволен нашим произношением и вполне доволен переводом. Экзамены затянулись и нас отпустили на вакации в последних числах июля. Великовозрастных Ивана Меньшагина и Валентина Плетнёва за великовозрастие исключили из училища. Исключили и ещё несколько человек за леность и неспособность к учению, но фамилий их не упомню. Я и Ваня были переведены в семинарию в первом пятке.

Этим и закончилось мое в Тверском духовном училище пребывание в течение семи лет, с сентября 1842-го по сентябрь 1849 года...