Приготовления к публичному экзамену. Цветы. Торжество. Летние каникулы. Новая квартира. А.Т. Городецкий. Кривая колодка. Климентий Алексеевич. Обвал потолка в классной комнате. Путешествие домой пешком на Пасху.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Наступил июль. В первых числах начались экзамены в третьих и четвертых классах, а потом постепенно во втором и у нас, в первом. Пришел к нам отец ректор, спросил некоторых учеников из Священной истории и ушел. На 15 июля был назначен публичный экзамен. Всех учеников дней на пять отпустили по квартирам для приготовления к экзамену. Ученикам первых трех классов приказано было нарвать в поле васильков и поповников (похожи на ромашки), нанизать на нитку того и другого цветка по сажени и сдать в четвёртом классе старшему ученику. Взамен васильков и ромашек можно было принести несколько садовых цветков — пионы, розы, левкои, гвоздики, петунии. И вот для этого мы ходили по Твери и, где находили перед домами палисадники с цветами, останавливались, снимали картузы и стояли до тех пор, пока кто-нибудь не показывался из дома. При виде кого-либо мы начинали просить дать нам цветочков для публичного экзамена. В некоторых домах нам давали кое-какие цветы, и мы низко кланялись, благодарили дающих; в других домах со смехом отказывали нам.
Весь четвертый класс был занят убранством зала, в котором должен состояться публичный экзамен. Из еловых ветвей было сделано двенадцать столбов, по два столба в ряд, а между ними проходы. Столбы были поставлены кругом. Из цветов сделали несколько люстр с инициалами «Г.А.Т.», что означало Григорий, архиепископ Тверской, и укрепили их наверху между столбами. В потолке прикреплены были головками вниз болотные цветы кувшинки. На полу разостлали большой ковер, сделанный из живых цветов -- васильков и ромашек, толщиной в четверть аршина, с большим двуглавым орлом посредине и с инициалами. Посредине зала, в кругу между столбами, поставлен был стол, покрытый зеленым сукном с золотыми, кистями. По сторонам -- кресла и стулья. На столе -- несколько букетов из выпрошенных учениками садовых цветов.
15 июля, в девять часов утра собрались в зал начальство, учащие и учащиеся. Пришли архиерейские певчие. Все стояли в ожидании приезда архиерея. Приехали также губернатор, директор гимназии, городской голова и другие почетные лица города. Вдруг раздался звон в одной церкви, затем в другой, третьей. Все встревожились: начальство и учащиеся из зала вышли на тротуар. Вот приехала карета с архиереем.
Начальство вывело его из кареты и под руки повело в зал. Едва архиерей вступил в дверь, как певчие запели: «Днесь благодать Святаго Духа нас собра...» -- и после: «Исполла эти, деспота». Затем стали подходить к архиерею для благословения губернатор, директор гимназии и все начальствующие и учащие. Благословив всех, архиерей сел во главе стола, в центре его. За ним сели и все приглашенные. Тотчас из-за столбов вышел один ученик на середину и сказал речь.
После речи архиерей вызвал одного ученика по списку и стал задавать вопросы по какому-то предмету. Потом вызвал другого. Произносились также речи на латинском и греческом языках, спрашивали первых учеников. О чем будут спрашивать, заранее было известно. Экзамен продолжался более двух часов. По окончании экзамена певчие запели: «Тебе Бога хвалим». Архиерей встал и начал прощаться со всеми, опять благословляя каждого, кроме учеников.
После ухода архиерея и других приглашенных лиц, нам, ученикам всех классов, зачитали переводные списки. Я и Ваня были переведены во второй класс с похвальными книжками: «Ходи в дом Божий с особым усердием» и «Слово высокопреосвященнейшего Григория, архиепископа Тверского и Кашинского, сказанное при освящении церкви», не упомню, какой. Нам выдали билеты как ученикам второго класса с прописанием, что увольняемся в дом родителей сроком от 15 июля до 1 сентября 1843 года, а кроме того, мне и Ване по наградной книжке. Радости нашей не было пределов.
Придя на квартиру, мы изорвали тетради чистописания, чернильницы разбили о камень, перья изломали. Одним словом, не знали, что нам делать от радости. Вечером приехал отец за мною. За Ваней тоже приехал отец. Переночевав, рано утром мы выехали из города и около полудня приехали домой.
Еще не подъехали к дому, как я выскочил из телеги и, увидя встречавших нас мать, бабушку и всех семейных, закричал: «Маменька! Меня перевели во второй класс и дали мне и Ване по похвальной книжке, а отпустили нас до 1 сентября!» Мать со слезами на глазах отвечала: «Ну, слава Богу, Устинушка, вот теперь и отдохнешь!» Бабушка, тётки, сестры и брат, маленький Петя, -- все также с радостью обнимали и целовали меня.
На другой день по приезде, я и Ваня отправились на реку Кушалку ловить рыбу решетом. Рубашки свои мы подняли и засучили до самого воротничка, а шею обернули портками, как шарфом. Ловили пескарей, небольших плотиц и менюшек (маленьких налимов). Ваня был искуснее меня в ловитве, у меня рыба чаще выскакивала из решета обратно в воду, и я чуть не плакал с досады, а Ваня смеялся надо мною. На следующий день мы отправились в лес Сосуновку за грибами. Здесь я больше находил грибов, так как Ваня был близорук, и уже я над ним подтрунивал.
Во время сенокоса мы помогали своим родителям ворошить и грести сено, а вспотевши, все купались в реке Кушалке без всякого стеснения. В жатву я носил своим жнеям завтрак и в шапке воду из ключа, так как у жней была большая жажда от сильного солнечного зноя и тяжелой работы, а Ваня даже жал. Учили и меня жать, но я, владея лучше левой рукой, не мог держать серп в правой и жать; тогда отец сказал: «Оставьте его, а то срежет правую руку, и нельзя ему будет писать». Так меня и освободили от жатвы. Когда поспело жито, меня заставляли собирать упавшие при жатве колосья.
Во все воскресные и праздничные дни я ходил в церковь, становился на клирос и пел вместе с Ваней, за что от Антона Кузьмича и получали по грошу, а иногда и по копейке серебром, которые мы по обыкновению в тот же день и проигрывали крестьянским ребятишкам.
В августе ходили почти всем семейством за брусникой. Отправлялись обыкновенно утром и собирали ягоды чуть ли не до вечера, претерпевая и голод, а более -- жажду. Нередко, во мху, пили воду из-под ноги. Нажмёшь крепко ногою мох, покажется вода, и вот пригоршнями обеих рук берешь эту воду и пьешь.
Приближался сентябрь месяц. В последних числах августа опять отслужил нам молебен отец Иоанн Судаков, не забыв пожелать мне стать бакалавром. 31 августа я сходил к нему с билетом. Он сделал на билете самую хорошую надпись обо мне и дал какую-то серебряную монету, пожелав при этом хороших успехов. В тот же день отец опять призвал мужичка чинить телегу. Мужичок, осмотрев ее, сказал: «Надо бы, Михаил Иванович, новую тележонку оговорить!» -- «Надо бы, надо бы, да все животы коротки, суймы-то не хватает. Почини уж как-нибудь эту», -- ответил отец. Крестьянин принялся чинить. А наутро мы поехали.
На квартире нас ждал, однако ж, неприятный сюрприз. Хозяйка объявила нам, что более не намерена держать квартирантов и чтобы мы приискали другую квартиру. Озадаченные этим, мы пошли искать себе новую квартиру.
Так мы пришли на 2-ю Троицкую, где в двухэтажном доме мещанки Мавры Григорьевны уже жили несколько квартирантов из училища. К ним поселились и мы -- Ваня Николаевский, его родственник Ваня Груздов и я. Так мы и жили трое. Нам дали прозвища: Груздову -- Волк, Ване Николаевскому -- Лисица, мне -- Заяц. Прозвища эти вполне соответствовали каждому из нас. Груздов, имея отличные способности, не старался учиться, делал разные шалости, был отчаянный, удалой. Николаевский, красивый собою, учился отлично, умный, но был не без хитрости и первенствовал над нами. Я от природы был трусливый, всего боялся -- настоящий заяц.
Переселившись на новую квартиру, пошел я с отцом являться к учителю второго класса Александру Тимофеевичу Городецкому с билетом. Встретил он нас ласково, отец просил не оставлять меня своим вниманием. Александр Тимофеевич сказал, что слышал от Быкова о Малеине и Николаевском как о хороших учениках, и, обратясь ко мне, молвил: «Учись так же хорошо и у меня, Малеин.» Я со страхом ответил: «Буду стараться!»
Дома я стал просить у отца купить мне карандаш, чернильницу, бумаги и перьев. Отец удивился: «Ведь у тебя была чернильница, куда она девалась?» -- «Не знаю», -- ответил я. «Пожалуй, что и перья оставались, и бумага? Где все это?» -- продолжал отец. Я опять отвечал, что не знаю. «Надо было все это припрятать, вот теперь иди и покупай!» -- недовольным голосом проворчал отец и принужден был все это покупать для меня вновь.
В конце сентября он приехал в Тверь проведать меня на новой квартире и привезти домашних харчей, которыми я только и питался. Я начал просить отца заказать мне новые сапоги на косу колодку, так как мои стали уже стары, к тому же и сшиты «булочками», и надо мной смеются. Отец отвечал: «Ох, уж, эта мне кривая колодка -- терпеть не могу! Ну, пойдем к сапожнику -- укажи, к какому?» -- «К Григорию Андреевичу», -- отвечал я радостно.
Григорий Андреевич был из дворовых барских людей, шил обувь весьма прочно, брал хорошую цену, но, замечательно, никогда не мог сшить сапоги впору. Сошьет — или велики, а чаще -- тесны. Сапожник показал отцу готовые сапоги на косую колодку, очень красивые. Я примерил их и, хотя они были тесны, сказал отцу: «Сапоги впору!» Отец ответил: «Смотри, не тесны ли, ведь нога растет!» А сапожник, желая продать, уверял, что сапоги раздадутся, и я просил отца купить эти сапоги. Нехотя поторговавшись, отец что-то дорого заплатил за косую колодку, полтора целковых. Сапоги же оказались тесными, и я с трудом надевал их, но молчал.
Новая квартира отстояла от училища дальше, чем старая, приходилось уходить из дома раньше, а так как часов не было, мы забирались в класс рано, выходили из класса во двор и шалили, бегали, боролись, а в восемь утра дежурный записывал опоздавших, за что полагалось наказание.
Около этого же времени приходил к воротам училища и гречишник (продавец гречевников) с лотком на голове -- Климентий Алексеевич. Это был замечательный человек. Крестьянин, он был очень вежлив, тих. Невозмутимый, честный, он имел громадную память, располагающую внешность, знал по имени и отчеству всех учеников третьего и четвертого классов, которым продавал гречевники в долг. Приходил он каждый день. Едва подойдет к воротам, как в училище закричат: «Братцы! Климка пришел, бегите!» Как только Климентий Алексеевич уставит свой лоток, его обступят ученики третьего и четвертого классов и закричат: «Климентий! Давай мне три тройки гречевников!» -- «Климентий, давай мне две тройки!» -- «Мне тройку давай скорее!» А Климентий Алексеевич тихо ответит: «Погодите, дайте осмотреться! Иван Михайлович, вам три тройки?» Тройка гречевников стоила пять копеек ассигнациями, или полторы копейки серебром. «А деньги?» -- «Ну какие там деньги? Сказано, после Рождества отдам, давай скорее. За мной будет пятнадцать троек», -- торопит проголодавшийся Иван Михайлович. «Пятнадцать троек было за вами, Иван Михайлович, в прошлый раз, теперь будет восемнадцать троек», -- отвечает Климентий. «Ну, все равно отдам, давай скорее!»
Климентий разрезывает каждый гречевник вдоль на две части, польет на каждую часть немного конопляного масла из кубышки, потом возьмет другой гречевник, проделывает с ним то же самое, затем третий гречевник и, изготовивши тройку, передает гречевники покупателю Ивану Михайловичу; потом другую и третью тройку. Пристает к Климентию Петр Михайлович, другой ученик, и кричит также: «Давай, Климентий, мне две тройки!» -- «А деньги?» -- спрашивает Климентий. «Деньги после Рождества отдам». -- «Смотрите же, Петр Михайлович, не обманите, за вами уже много должку-то». -- «А сколько? Двадцать троек!» -- «Нет, Петр Михайлович, не двадцать, а двадцать три, да теперь берете две тройки, будет двадцать пять». -- «Врешь ты, Климентий». -- «Помилуй Бог, зачем врать!» -- «Ну ладно, отдам, давай только скорее!» И Климентий дает две тройки.
Приступают еще несколько учеников, которым также Климентий отпускает гречевники, и большей частью в долг. Смиренно приближаются к Климентию ученики второго класса и просят отпустить им гречевники в долг. Климентий тихо говорит им: «Малы, малы еще, когда вырастете побольше, тогда дам!» И, скучные, ученики отходят прочь. Бегут другие второклассники и первоклассники с деньгами: «Климентий! На два гроша, давай пару! На пятак, давай тройку!» Подходит также один маленький ученик с грошем: «Климентий, на грошик, дай гречевничек!» А у Климентия не осталось ни одного гречевника, и он говорит этому малышу: «Приходи в перемену, я принесу горячих!» И приходит в перемену, и опять у него всё разбирают.
После Рождества Христова, когда ученики возвращались в город на квартиры, Климентий начинал ходить по домам, собирать долг. Как кто из учеников увидит Климентия на улице, бежит скорее на квартиру и кричит: «Братцы! Климка ходит! Запирай ворота!» Подойдет Климентий к воротам, постучит -- заперто! И стоит он у ворот, пока кто-нибудь не выйдет из квартиры. Климентий спрашивает вышедшего: «Дома ли Петр Михайлович?» И, получив утвердительный ответ, робко входит в квартиру, вошедши, молится Богу и становится у двери. Должник Петр Михайлович, сидя за столом, резко спрашивает Климентия: «Что скажешь, Климка, зачем пришел?» -- «Должку получить с вас надо, Петр Михайлович!» -- отвечает Климентий. «Должку? Ну, брат Климка, деньги те, что привез из дома, уже израсходованы, что же раньше не приходил?» -- «Помилуйте, Петр Михайлович, ведь и нам нужны деньги: на квартиру, на дрова, на муку; поищите, не найдете ли где-нибудь деньжонок-то?» -- «Ну, вот последний двугривенный отдаю тебе, остальные после отдам, проваливай!» И Климентий, поклонившись Петру Михайловичу, тихо уходит в другую квартиру... И опять отпускает в долг своим кредиторам.
Учились мы трое хорошо. Учитель Александр Тимофеевич был горячего характера. Ленивых учеников наказывал, не прочь был давать и щелчки по голове и таскать за волосы. Но мы избегали наказаний. И всё шло так плавно, хорошо; на Рождество и масленицу отец брал меня домой, сам всегда приезжал за мной, сам и обратно отвозил. Так мы проучились до Вербной недели Великого поста. А во вторник на этой неделе случилось необыкновенное происшествие.
Во время урока в четвертом классе вдруг последовал необыкновенный треск на потолке, моментально посыпалась с потолка штукатурка, а вслед за нею упала большая часть потолка. Ученики, как только услышали треск, успели выскочить из класса; некоторых обсыпало штукатуркой, но все, благодаря Господу, остались невредимыми. Немедленно дали знать ректору. Он пришел, осмотрел повреждение и велел распустить всех учеников по домам. Учителя велели нам изготовить отпускные билеты и принести им на квартиру для подписи, что мы и исполнили.
Односелец мой и Вани, ученик четвертого класса Леонтий Садиков, заявил нам, что пойдет домой пешком и скажет нашим отцам, чтобы они приехали за нами, но я и Ваня со слезами начали просить Леонтия взять и нас с собою: «Лёвушка! Возьми и нас с собою, мы не останемся здесь!» -- «Да вам не дойти до дома-то, ведь 33 версты, а дорога тяжелая, везде ручьи текут; в ином месте не перейдешь ручей-то!» Но мы неотступно просили Левушку взять нас с собою. Левушка был высокого роста, крепкого телосложения. Мы всё продолжали плакать и упрашивать Левушку, так что он сжалился над нами: «Ну, сряжайтесь, пойдем! Что с вами делать. Будь что будет!»
Я с трудом надел свои сапоги на косу колодку. Поели, оделись и пошли. Когда шли городом, я все подпрыгивал и говорил: «Как хорошо идти, так и дойдем до дому». А Левушка отвечал: «Иди смирно, устанешь еще, погоди!» -- «Нет, не устану!» — отвечал я. «А вот увидим!» Как только вышли за город, я начал идти все тише, сапоги жали ноги. Отойдя еще немного, я со слезами сказал: «Левушка! Я устал, идти не могу, давай отдохнем!» Левушка заметил мне: «А кто говорил, что не устану, ведь всего четыре версты прошли, как же дальше-то пойдем?» Я молчал. «Ну, сядьте! Ваня, садись!» Все посидели недолго. Пошли далее.
Через несколько минут я снова закричал: «Левушка! Я устал!» Лёвушка сердито возразил: «Не знаю, что с тобой делать!» Подумав немного, он сказал: «Садись ко мне на спину, Устинушка!» Я стоял молча. «Садись же! Тебе говорю, обхвати меня за шею сзади, и я понесу тебя», — проговорил Лёвушка и при этом присел. Я зашел сзади его и ухватил за шею; Левушка встал и, обхватив меня руками под копчик, понес. Нес меня Левушка таким манером более версты, потом остановился и сказал: «Ну, довольно, Устинушка! Теперь иди сам!» Отошли еще версты две-три. Ваня закричал: «Лёвушка! Я устал, идти не могу!» Лёвушка рассердился: «Что же, Ваня, теперь тебя надо нести? Ну, садись на меня, как сидел Устинушка». Ваня тотчас ухватился обеими руками за шею его, и Левушка понес его, как недавно меня. Пронес Ваню с версту или полторы и остановился. С лица его капал пот.
«Как хотите, братцы, давайте отдохнем, а потом как-нибудь доберемся до деревни Василево, там поедим и отдохнем побольше», -- тяжело дыша, проговорил Левушка. Мы приняли это с радостью.
До Василева оставалось версты три-четыре. Отдохнув, мы без приключений дошли до деревни, и едва вошли в улицу, как нас догнали крестьянин с женою из Кушалина. Лёвушка, увидев их, начал просить, чтобы они немедленно дали знать моему отцу и отцу Вани, что мы идем и чтобы они тотчас выехали навстречу нам. Крестьянин обещал в точности исполнить его просьбу. Обрадованные надеждой, мы вошли в какую-то избу, где поели черного хлеба, взятого с собой. Более запасов не было никаких. Мы легли на лавки отдохнуть, а после отдыха продолжили путь.
Как только вышли из деревни, я почувствовал, что ноги у меня распухли, отекли; с трудом я прошел верст около трех, далее идти не мог и простонал со слезами: «Лёвушка, Левушка! Я далее не могу идти». «Ну, вот, ты какой! — отвечал Левушка. — Ведь недавно отдыхали? Ну, пройдем немного, а потом и отдохнем!» Но я после этих слов заплакал сильнее и заныл: «Не могу идти!» Тогда Левушка сказал: «Ну, садись на меня! Я понесу тебя! Не бросать же!» Я ухватился за шею Левушки, и он понес меня. Сколько он нес меня, не могу точно определить, но когда отпустил, и мы прошли немного, то увидели наших отцов, едущих нам навстречу на двух санях. Дома мать с трудом стащила сапоги с моих ног. Ноги оказались опухшими, красными, на пальцах и пятках -- водяные мозоли. Я обулся в валяные сапоги и не мог выходить из избы до Вербного воскресенья. А сапоги мои на кривую колодку отец унес сапожнику Ермолаю расколотить.
Так и окончилось наше неожиданное путешествие на родину. Страстную неделю и Пасху я провел обычным образом: ходил с отцом во время Пасхи по приходу, получал яйца, гроши и копейки, видел в домах ту же обстановку, те же картины, как и в прошлом году, изредка лакомился медом. А в Фомин понедельник отец снова повез меня в Тверь, предварительно починив телегу и посетовав, как обычно, приглашенному для ремонта мужику: «Не знаю, как ехать будем! Дорога -- погибель!» Дорога от Кушалина до Твери была невозможной. Нередко валялись вдоль ворот сломанные оси, разбитые колеса, части от телег. Но, благодарение Господу, мы все-таки доехали и на сей раз.
Два года учения также прошли без остановок и приключений. Меня и Ваню перевели в третий класс. А приехавший за мной отец объявил, что мать родила брата Ваню с беленькими волосами. Дома я нашел мать не встречающей на дороге, а лежащей в постели, а Ваню, брата моего, в люльке около матери. Я поцеловал Ваню, а он заплакал. Мать спросила, перевели ли меня в третий класс. Я ответил, что переведен в первом пятке. Она перекрестилась и вымолвила: «Слава Богу! Слава Богу! Устинушка, учись всё так!»
