Новая изба. Зимнее освещение. Спички. Определение времени по петухам. Поимки вора. Парение в печи. Простая крестьянская пища. Стеснения в Великий пост. Говельщики. Кросна. Мой друг детства Иван Николаевский. Лакомство глиной.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Изба наша была не более восьми аршин длиною и шириною; в ней устроили полати и сделали из глины простую большую печь. Окон было три, рамы были, простецкие. Зимою стекла во всю раму покрывались льдом не менее вершка, а к низу и много более, так что ничего не было видно, что делается на улице, да и солнце-то было едва видно. На ночь окна закрывались ставнями, неплотно приделанными к рамам, но все-таки лед сильно оттаивал и с окон текли ручьи на пол. Любимым занятием моим было сесть около окна, откалывать ножиком лед и лизать его, как леденец, за что, впрочем, всегда меня бранили. 

 По стенам с двух сторон были лавки: одна длинная, две короткие. От печи до передней стены была устроена перегородка, и место это называлось чуланом. Около перегородки, с наружной стороны, стояла скамейка; в переднем углу божница с иконами и простой белый стол. Вот и все убранство нашего дома. Изба была холодная; пол одинарный, со щелями; только и житья было на печке да на полатях. Лежишь, лежишь зимой на печке, вспотеешь и начнешь по брусу, на котором держались полати, перебираться на полати. Они были устроены почти в уровень с печкой на расстоянии чуть более аршина от нее и до самой стены. На полати в большие холода забиралась и вся семья. Отец и мать, когда видели меня перебирающимся по брусу на полати, всегда со страхом кричали: «Устинушка, осторожнее, не упади!» Бог миловал -- не падал.

 Для освещения употреблялась исключительно лучина — сосновая и березовая. Сосновая лучина давала много копоти и дыма, а от березовой хотя свет был и ярче, чем от сосновой, но дым более едкий. У передней стены, около лавки, между окон, ставился светец: толстый кол, в который сверху втыкался железный прут, разветвлённый на три или четыре конца, а по сторонам две скобки с отверстиями; в прут и скобки вставлялась зажженная лучина. Под светцом ставилась лохань с водою, куда падали уголья. Изготовление лучины лежало на обязанности отца и производилось каждодневно довольно продолжительное время, с большим стуком. В его же обязанность входило и наблюдать за светцом -- зажигать лучину и смотреть, чтобы она не упала, а бабка, мать, тетка моя и сестры сидели за прялками, гребнями и пряли.

 Огонь добывал также отец огнивом и кремнем. Сжигали тряпки, и из них получался трут -- истлевшая тряпка. От удара кремнем по огниву высекались искры. Они попадали на трут и разгорались. В тлеющий трут втыкали самодельную спичку. Спички изготавливались в каждом доме. Сначала изготавливали тоненькие, длиною вершка два с половиной лучинки, потом разогревали на огне горючую серу и в нее обмакивали лучинки. Этим производством также большей частью занимался отец. Бывало, мать говорила ему: «Михаил Иванович! Нет ни одной спички. Насерь спичек!» Появление в продаже спичек очень обрадовало отца. Он говорил: «Вот хорошая выдумка! Для всех хорошо, теперь и ворам житье -- чиркнул спичку, везде осмотри и делай что хочешь!» 

 Часов у нас не было. Время определялось по пению петухов. Первое пение петуха считалось в полночь; второе — около двух часов пополуночи, третье -- около трех часов, затем следовало довольно частое пение петухов, что означало приближение света. Отец обыкновенно вставал раньше всех и начинал будить мать, свояченицу: «Вставайте! Петухи часто-часто поют, скоро свет!» Если никто не вставал, отец повторял: «Мать, Марья, Анна, Ольга, Катя, Федосья Яковлевна, вставайте все, петухи блажью поют! Совсем свет!» 

 «Мать, затопляй печку да испеки Устинушке блиночков, давно не пекла!» -- говорит отец в расчете на меня. «Ладно, ладно, испеку, Михаил Иванович, не беспокойся!» — отвечала мать. Услышав такой разговор, и я встаю с полатей и бегу к матери; печка уже начинает топиться. «Маменька, маменька! Посади меня на шесточек (около самого устья печи с правой или левой стороны) и испеки блиночек!» Мать берет меня, сажает на шесток, и я, поджавши ноги, сижу и с нетерпением жду, когда маменька нальет на сковородку блинный раствор; вот -- налила... «Маменька, скоро ли?! Скоро ли поспеет?» -- «Сию минуту, дитятко!» Вот, поспел блин! Мать снимает его со сковородки и кладет на единственную уцелевшую от пожара оловянную тарелку, поставленную мне на колени, мажет блин гусиным салом, и я ем. Сколько было радости сидеть на шестке, видеть, как пекутся блины, и есть! Трудно описать! Поевши блинов, опять отправляюсь на печь, с печи -- на полати...

 Отец очень любил гусей и постоянно их разводил. «Люблю, -- говаривал, -- гусей, они хорошие сторожа и красивая птица. Выйдешь ночью на двор, кашлянешь, а они все закричат: га-га-га -- сердце радуется!..» И действительно, гуси доказали отцу, что они хорошие сторожа. Они помогли ему изловить вора. Дело было так. 13 сентября, года не упомню, отец услышал после полуночи на дворе громкий крик гусей. Выбежав моментально во двор с зажженной лучиной, он увидел бегающих по двору в каком-то беспокойстве овец. Гуси продолжали кричать. Осмотрев двор, отец увидел, что задние ворота отворены; на сеннике было развешано для сушки белье, его не оказалось, не хватало также и одной овцы. Тогда отец, вернувшись в избу, разбудил всех и сказал: «У нас неладно! Воры были». Обращаясь к матери, отец прибавил: «Пойдем, мать, ловить вора, сряжайся, а я пока схожу к пономарю Арсению Васильевичу и попрошу его отправить заутреню вместо меня». (14/28 сентября -- праздник Воздвижения Честного Креста Господня.) Упросив пономаря отправить службу, отец опять пришел звать маменьку пойти ловить вора и, как она ни отказывалась, настоял на своем, и они отправились по направлению к деревне Бухолово по единственной дороге, идущей от избы. Было темно и холодно, но отца это не смущало, несмотря на ворчание матери, что ей холодно и напрасно они идут. Отошедши от дома около версты, они подошли к кустарнику, растущему при дороге в низине. Местные жители знали это болотце и объезжали его. А здесь отец и мать услышали, что кто-то в болоте кричит на лошадей: «Ну, ну!»

 Подойдя ближе на крик, они едва разглядели, что в болоте стоят три лошади, запряжённые в большую телегу, в телеге большая поклажа и что-то как будто шевелится, а за вожжами сидит человек, кричит на лошадей и бьет их кнутом. Отец прошептал матери: «Это непременно и есть самый вор, близко подходить к нему нельзя, убьет. Ты иди домой, а я побегу в деревню Бухолово и позову народ помочь мне». Мать возвратилась домой, а отец побежал в деревню, стоявшую в версте от низины. Вбежав в деревню, отец начал стучать в окна к некоторым крестьянам и кричал: «Вор едет, помогите поймать вора!» Несколько человек выбежали на улицу. Разглядев отца, они спрашивали: «Что случилось, Михаил Иванович?» - «Вор, вор меня обокрал, едет сюда». Не успел отец сказать это, как в деревню вкатила тройка лошадей и быстро помчалась по улице; отец с людьми погнались за ней, но догнать не смогли. Около Бухолова протекала Кушалка, а на другом берегу располагалась деревня Русиново, из которой дорога шла в Тверь. Через речку выше Бухолова был мост, а ниже -- клади для пешеходов.

 Когда тройка покатила на мост, отец с людьми побежали в другую сторону, к кладям и, пробежав по ним в Русиново, встретили вора у ворот в поле. Ворота были затворены; вор, на что и рассчитывали поимщики, спрыгнув с телеги, начал отворять ворота, спрашивая при этом подоспевший к нему на-род: «Где дорога в Тверь?» Народ отвечал: «Дорога здесь, а это что у тебя в телеге за овца, что за белье, а эти вещи?» -- и, обращаясь к отцу, сказали: «Да у него, Михаил Иванович, очень много в телеге вещей». Услышав шум, подбежали к телеге и русиновские крестьяне. Недолго думая, они схвати-ли вора и начали его бить, но отец удержал их, говоря: «Братцы, бить нельзя — большой грех, да и перед судом отвечать будете!» Тогда бухоловские мужики, человека четыре, предложили отцу: «Садись, Михаил Иванович, поедем, а вор может и добежать до села». С этими словами они привязали его к оглобле и поехали, и как ни просил отец посадить вора в телегу, они его не послушали. У нашей избы крестьяне связали вора и ввели в дом. Мы все страшно испугались при виде вора. Вор попросил пустить его на печку погреться. Отец сказал: «Ступай, погрейся!» Вор лег на печку, а мужики пошли отпрягать лошадей и выбирать вещи из телеги. И чего, чего не было в ней: тут были хомуты, шлеи, седёлки, уздечки, белье, овца, украденная у нас, масло коровье, мясо, коробка, холст и прочее. 

 В церкви в это время происходила служба -- утреня по случаю праздника Воздвижения Креста Господня. Кто-то пришел в церковь и шепнул кому-то на ухо: «Михаил Иванович поймал вора, который теперь лежит на печке у Михаила Ивановича». Этот шепотом передал другому, тот передал третьему, третий -- четвертому. Всякий, кто узнавал о таком событии, поспешно выходил из церкви и направлялся к нашей избе. Скоро в церкви остались единицы, а к концу утрени и почти никого. Зато в нашей избе вскоре повернуться нельзя было. Народ набился и в избу, и в сени, и во двор, обломили нам крыльцо. Удивительно, как еще пол не обломился в избе от такого наплыва народа. Те, кто оставался на улице, подставляли под ноги чурки и лезли в окна, хватаясь на наличники, которые и оборвали вместе со ставнями. Так велико было у всех желание увидеть вора. Отца замучили вопросами: «Да как это ты, Михаил Иванович, изловил вора? Медаль тебе надо дать за поимку вора и за труды!» Отец отвечал: «Праздник Господень попутал его. Моя овца довела молодца до конца!» Бабы, не могшие видеть вора, ужасно теснились и спрашивали одна у другой: «Где вор-то, укажи?» -- «Разве не видишь, вот и он, на пецы-то лежит!» -- «Где, где?» -- «Да вона!» -- «А-a, топерича вижу. Да и он такой же целовек!» -- «А, ты что думала?» 

 После любопытных начали приходить люди, потерпевшие от вора, спрашивая и отыскивая свои вещи. Явился один причетник, везший сына в семинарию из Бежецкого уезда. У него вор украл лошадь и всю провизию, которую бедный причетник вез своему сыну: мясо, масло, сметану, творог, муку, а также и коробку, наполненную латинскими склонениями и греческими спряжениями. Лошадь и все свои вещи причетник получил в целости и очень благодарил отца. Явились хозяева и других лошадей и разного имущества и также получили все сполна, благодаря отца.

 Наконец разошлись все. Вор, оставшись один, попросил отца развязать его -- выпустить по нужде во двор. Отец отпустил его и спустя какое-то время вспомнил, что вор что-то долго не возвращается. Выскочил отец во двор и увидел, что вор уже отвязывает верёвочку у калитки на улицу. Отец закричал: «Ты что тут делаешь, а? Нехорошо, нехорошо. Вернись обратно, а то я сейчас закричу караул, явятся мужики, тебя свяжут, а прежде жестоко побьют».

Вор послушался, вернулся назад, но стал кланяться и просить: «Отпусти меня, Михаил Иванович, вот тебе два золотых». Отец на него: «Что ты, что ты говоришь неладно, разве можно?» Вор настаивал: «Возьми три, четыре золотых, только отпусти!» Отец ему: «Христос с тобой! Ни за какие сокровища не соглашусь отпустить!» Так как отцу нужно было идти к обедне, он попросил на это время прислать караульных. Старшина прислал двоих. После обедни отец напоил и накормил вора и сказал: «Ну, прости меня, не сердись, не я виноват, праздник Господень попутал тебя». Приехала подвода, вора связали, посадили в телегу и уложили оставшиеся невостребованные вещи. Отец опять повторил: «Прощай, брат, не сердись на меня». Вор ответил: «Нет, нет, Михаил Иванович, ты добрый и хороший человек!» Вора повезли в стан; он оказался крестьянином Корчевского уезда Горицкой волости, по фамилии Жигаренко, известный всей той стороне рецидивист, бежавший из сибирской тюрьмы.

 Когда в нашей избе было очень холодно, отец приносил из села, где изготовлялись берда для тканья холста, березовые стружки, раскладывал их в подполе кучками и зажигал. Я очень любил в это время быть с отцом тут же и смотреть на эту затею.

 Большая русская глиняная печь в избе служила не только для тепла и варки пищи, но была вместе и банею. Почти каждый день в ней кто-нибудь парился. Обыкновенно утром кто-нибудь из членов семьи заявлял, что ему сегодня что-то нездоровится: или грудь болит, или живот, или поясница. Да по правде сказать, после пожара все были больными на всю жизнь. И вот перед вечером желающий париться по болезни просил мать убрать из печи все, что там стояло из пищи, оставив одну горячую воду. Приносили два снопа ржаной соломы и веник. Солома постилалась на пол печи, и желающий или желающая (чаще) влезали в печь; подавали им шайку и веник. Печь прикрывали заслоном, и происходило паренье. После пара иногда пили зверобой, вскипячённый заранее в котле, или солодковый корень, и покупалось на пять (полторы серебром) копеек меду. Самовара в доме не было. Чая и сахара не покупалось, так что, когда отец приехал в Кашин к своему старшему брату Андрею Ивановичу и тот спросил его: «А часто ли, брат, чай-то пьешь?» -- отец отвечал: «Часто, брат, пью, часто, каждый год! Каждый год!»

 Вообще пища была суровая: щи из серой капусты, изредка мясные, картофель, который крестьяне прозвали вездесущим, в мундире или очищенный, приправленный постным маслом, иногда гусиным салом и даже жареный. Иногда житная (ячменная) каша и, в виде лакомства, пресное молоко, чаще с творогом. В среду и пятницу строго соблюдался пост, а о продолжительных постах и говорить нечего. Пищею тогда служили квас, белая кислая капуста (не всегда), редька, щи с приправою из конопляного масла или постного масла и лука, картофель -- только в мундире. Изредка -- горох без масла, гороховый кисель и овсяный кисель.

 С наступлением Великого поста опять приходилось переносить разные утеснения в жизни. В пятницу на первой неделе поста, часов в восемь утра, обыкновенно приходили к нам из разных деревень говельщики, человек по семнадцать, заявляя при этом: «Мы к цее (тебе), Михайло Иваныц; я баю у цея попросце». Так говорили крестьяне деревни Ведново -- народ видный, здоровый (польские ли выходцы или карелы -- хорошенько не знаю). Разговор их всегда был такой: «Я баю, ты баешь, а ты глядит-ко». Если один говорил другому что-нибудь приятное, другой отвечал: «Ты бай, сколь на свете не худенько ли!» Отец всегда принимал их, говоря: «Тесненько у меня, да в тесноте -- не в обиде. Бог даст, как-нибудь разместимся». Затем все говельщики, оставив у нас в избе весь свой хлеб, отправлялись к преждеосвященной обедне. После обедни они возвращались к нам, и мать моя устраивала им обед: сначала приносила редьку и заставляла кого-либо тереть ее, потом приносила капусту, квас, лук и наливала в большие чашки щи из серой капусты, приправленные мукою и луком, но без масла. Отобедавши, некоторые говельщики отправлялись на печку, большая часть на полати, остальные размещались на лавках, сидя. Через некоторое время они уходили в церковь исповедоваться. Приблизительно около пяти часов пополудни начинался звон к вечерне, а после вечерни читалось говельщикам правило в течение трех часов. Пользуясь уходом говельщиков в церковь, мы обыкновенно садились за стол ужинать, а после ужина мать придумывала, кому из нас и где лечь на ночь: кому оставляла местечко на печке, а кому в чулане за перегородкой, на лавке и на полу.

 Около восьми часов вечера говельщики возвращались из церкви к нам, и тотчас начинались хлопоты по размещению их на ночь. Отец приносил несколько снопов ржаной соломы, и говельщики расстилали солому по всему полу избы и укладывались. Полати также были в их распоряжении, а также часть печи для стариков и старух. И вот вся изба наполнялась простонародным людом, который начинал храпеть и кашлять, и воздух в избе начинал наполняться самым разнообразным запахом от одежи, белья, обуви, иногда намазанной дегтем, и к полуночи уже тяжело было дышать. Часа в четыре утра говельщики вставали, умывались, одевались и уходили в церковь к утрене, а затем и к обедне. После этого большая часть говельщиков уходила домой, а некоторые оставались и на воскресенье. Такое нашествие говельщиков происходило во все пятницы Великого поста и на Страстной неделе, начиная с четверга, и еще в большем числе до самого Светлого Христова Воскресения.

 К большому стеснению жизни в описанной избе еще служили так называемые кросна для тканья холста. Со второй недели Великого поста ставили в избе стан, занимавший почти четвертую часть ее, для тканья холста, и устраивали так называемые кросна, то есть пряжу, предназначенную для тканья. Вставлялось бердо; пряжа или нитки предварительно наматывались на цевки; эти цевки вставлялись в челнок: наматывание цевок производилось на особых скалках и с шумом, но этот шум ничто в сравнении с тем стуком, который получался от закрепления каждой нитки после пропуска ее челноком в изготовляемый холст; внизу под холстом привязывались две деревянные подножки, и ткачиха, пропустив челнок сквозь ткущийся ею холст, нажимала ногой попеременно подножку, а рукою хваталась за бердо и сильно ударяла по холсту, отчего дрожал пол и перегородка. Работа эта, а следовательно и почти беспрерывный стук, продолжались от восхода до заката. Хорошая ткачиха могла соткать в день до семи аршин холста. Нужна была особая привычка, чтобы равнодушно переносить этот стук.

 Почти насупротив нас был дом (такая же изба, как и наша) пономаря Арсения Васильевича Николаевского. У него была жена Анна Васильевна, очень умная женщина. К ней обращались очень многие за советом. У них было три дочери и три сына. Хотя Арсений Васильевич умер и нестарым, но Бог благословил их семейство. Все три сына — Иван, Василий и Андрей -- получили образование, все были чиновниками, и первые двое достигли генеральского чина. Старший сын Николаевского Ваня был мне ровесником; в один день начали мы с ним ходить и с тех пор до его смерти были самыми искренними друзьями.

 Помню, как в первую зиму после пожара Ваня почти каждый день приходил к нам, и первым занятием нашим было влезть на печь, отломить от задней стены по куску глины и есть. На другой день я отправлялся к Ване, и мы также влезали на печь и доставали глину, но так как их печь была устроена из кирпича, то глина, находящаяся в швах, была хуже на вкус, и Ваня, бывало, говорил: «Устинушка, у вас лучше глина. Пойдем ее есть к вам». Ели мы глину года два. До восьмилетнего возраста ходили мы оба в белых холщовых длинных рубашках без портков, подпоясываясь поясом. Припоминаю также, что родители наши нам говорили, чтобы ночью не задерживать мочи, а ходить в ведерочко, иначе может случиться каменная болезнь.