Первые рождественские вакации. Славление вместе с отцом. Помещики Кегели. Помещики Храмцовы. Петр Григорьевич. Жизнь крестьян зимой. Игры у проруби. Занятия пением с отцом. Деревня Холопово.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Наступило 21 декабря, и мы получили отпускные билеты. Нас отпустили до 8 января. Отец приехал за мною еще утром 21 декабря. Не могу описать той радости, с какой я встретил отца, и того нетерпения дождаться часа, когда мы поедем из города домой. Отец велел мне взять обиход с собой, чтобы дома поучить пению.

 Мать, бабушка, сестра Катя и все домашние встретили меня с радостью, а мать и со слезами: «Устинушка! Сколь ты худ и мал! Верно, во всем классе меньше тебя и нет никого?» -- «Нет, маменька! Петр Козырев меньше меня!» — отвечал я. Отец говорил матери: «Пробери печь да вымой Устинушку! Ты посмотри на его руки!» А на руках у меня были болячки.

Мать взяла меня с собою в печь, вымыла, надела чистое белье и все смотрела на меня и говорила, как я худ. Отец отвечал ей бодро: «Ну, будем беречь Устинушку, изжарим гуська!»

 Вот, слава Богу, дождались мы и Великого Праздника Рождества Христова! Я пошёл к утрене, которая продолжалась долго; у меня озябли ноги, руки, я вообще весь прозяб, церковь была холодная; раза три во время утрени я входил в алтарь и там у жаровни грелся.

 После утрени уговорились мы -- братья Садиковы, Ваня Николаевский и я идти славить Христа между своими, духовными. Спевшись предварительно в доме моего отца, мы пошли к старшему священнику Судакову. Прославили у него Христа, и он дал нам всем денег -- мне пять копеек серебром, как крестнику. От Судакова отправились ко второму священнику, отцу Николаю Сретенскому. От него -- к дьякону и ко всем причетникам.

 В каждом доме пели ирмос «Христос рож- дается...», тропарь «Рождество Твое, Христе Боже наш...», кондак «Дева днесь Пресущественного рождает...» и ирмос «Любити убо нам...», а в заключение -- «Многая лета». Везде нам давали деньги... А из дома я уже отправился с отцом, дьячком Садиковым и его детьми славить Христа в село, у крестьян. Отец и Садиков взяли мешки, так как славление оплачивали где деньгами -- отцу и Садикову по две-три копейки серебром, а нам большей частью по грошу, изредка по копейке серебром, -- а где овсом, каждому по чашке мерной. Овес мы и высыпали в мешки. Обойдя дворов десять-двенадцать, мы пошли домой, так как время приближалось к звону, к обедне. Зазвонили к обедне (Литургии) часов в восемь утра, если не позднее, хотя утреня окончилась около пяти часов утра. Звон продолжался долго, а сама обедня -- и еще много дольше, так что из церкви домой мы пришли часов в одиннадцать утра. Отощав во время поста от суровой пищи, мы с великим удовольствием и радостью разговелись чем Бог послал. Не забыт был и гусь, как самое главное и лакомое кушанье.

 По заведенному обычаю, весь причт села Кушалина в первый день Рождества Христова ездил славить к местным помещикам. Отец после обеда запряг лошадь, взял меня и пригласил ехать на своей же лошади и священника Судакова. Когда мы уселись и выехали на улицу, то увидели, что выезжают из своих дворов и все члены причта: священник Сретенский, дьякон Морковин, дьячок Садиков с сыном Ваней. Все мы поехали через деревни Вельшино и Наденское в сельцо Перелоги к помещиками Кегелям.

 Кегель пригласил всех нас в зал, где, остановившись перед иконой, мы начали петь сначала ирмос «Христос рождается», потом тропарь и так далее, пока не спели все, что положено. Пение получилось стройное и умилительное. После окончания его растроганный хозяин Леопольд Феликсович Кегель пригласил священников и дьякона в зал, а жена его Ольга Андреевна, подойдя к отцу и остальным причетникам, сказала: «А вы, Михаил Иванович, Иван Степанович, Иван Дмитриевич и Арсений Васильевич, пожалуйте сюда», — и, проводив нас в комнату, смежную с передней, предложила расположиться в ней. Конечно, и мы прошли за родителями.

 Здесь считаю нужным описать владельцев села Перелоги. Леопольд Феликсович был майором Бежаницкого уланского полка: высокий ростом, толстый, рыжий и не только видный, но даже и страшный мужчина, обладавший большой силой и громовым голосом. Раз он ударил за какую-то провинность своего старосту и тот три дня лежал. Крестьяне его очень боялись, говорили, что он и в лесу им являлся.

 Со своей женой Ольгой Андреевной он познакомился во время стоянки в деревне Тихореве. Она была из рода Пыпиных, маленького роста, но очень красивая. В Тихорево она приехала в гости к помещице Анне Дмитриевне Храмцовой и случайно увидела в окно проходившего мимо уланского офицера. Его высокий рост и стройный вид поразили ее. Она тотчас сказала своей подруге, что едва ли какая барышня согласится выйти замуж за такого громадину, но, помолчав, добавила; «А, ведь все-таки найдутся и такие». Судьбе было угодно, чтобы этот высоченный офицер познакомился с Ольгой Андреевной и стал ее мужем.

 Когда мы уселись в отведенной нам комнате, пришел Леопольд Феликсович с графином водки и начал угощать наших родителей. Лакеи принесли пирог и подали чай. Отец мой похвалил водку, что польстило хозяину и он сказал не без гордости: «Д-да! Шельмовство! -- это было любимым его присловьем. -- Водку я сам настаиваю и худой пить не люблю!» Перед уходом Ольга Андреевна дала мне и Ване по пять копеек серебром, и отцы сказали нам в голос: «Целуйте скорее ручку барыне!»

 От Кегелей поехали в Тихорево к помещице Храмцовой. Анна Дмитриевна в молодости была горничной у Храмцовых, и штабс-ротмистр Храмцов женился на ней, так как она была очень красивой. Теперь она уже состарилась и овдовела. Крестьян своего мужа она отпустила на волю на льготных условиях, но они почему-то плохо относились к ней. Может быть за чудачества? Она очень любила почет и в церкви за левым клиросом устроила за особой решеткой возвышенное место с сиденьем. Крестьяне богомольные были этим очень недовольны. В доме Храмцовой все повторилось. По окончании пения духовенство так же разделили на две группы и угощали в разных комнатах. Распоряжался угощением староста Храмцовой, он же и церковный староста, Петр Григорьевич, человек замечательный в округе. Невидный собою, маленький, худощавый, он был неутомимым тружеником и подвижником для церкви Божией. Когда в 1838 году сгорела деревянная церковь, в церковной кружке у него оказалось всего 30 рублей ассигнациями. 

 Петр Григорьевич заявил священникам и прихожанам, что надо строить церковь. Все начали просить старосту приложить старание. И он, действительно, все силы, всё умение, не жалея средств своих, употребил на постройку храма Божия. Постоянно ездил в Тверь и в другие места к купцам и именитым людям, у всех просил помощи, и -- получал. Прихожан убеждал жертвовать на построение церкви хлебом, для чего заставлял их подписывать договоры на пожертвование по мере зерна с души -- ржи, ячменя или овса. Сам ездил по деревням и собирал хлеб и все пожертвования не раз в год.

 Крестьяне деревни Ведново согласились почти безвозмездно делать кирпичи; другие деревни обязались доставлять лес, обжигать кирпичи и подвозить его к месту постройки. Крестьяне других деревень уговорились копать бут, возить песок, известь, воду. Одним словом, весь приход, воодушевлённый церковным старостой, старался чем-нибудь оказать усердие и помощь для построения церкви Божией.

 И Господь благословил доброе начинание Петра Григорьевича, и старание, и усердие ко храму Божьему всех прихожан села Кушалина, около двух тысяч человек. Лет через семь - восемь был выстроен великолепный храм о трех престолах в ряд: средний престол -- во имя Сошествия Святого Духа; по правую сторону -- во имя святого пророка Божия Илии и по левую -- во имя святителя Николая Чудотворца. Иконостас -- весь резной, вызолоченный, иконы и стенная живопись исполнены художниками Зуевым и Немцовым.

 Просидев у Анны Дмитриевны до вечера, угостившись и получив мзду, мы отправились домой. Продрогшие лошади поскакали, а родители наши, под хмельком, надумали еще хвастать своими лошадьми, чья лошадь перегонит другую. У моего отца лошадь была рысистая, и он погнал ее, обогнал двух лошадей, но затем сани раскатились, он выпал из саней и попал под сани ехавшей сзади повозки. Я и священник Судаков, ехавший с нами, остались в санях и очень испугались за жизнь отца, но, благодарение Господу, отец лишь ушибся немного, так как был глубокий снег, и, вернувшись в сани, на вопрос священника Судакова, не ушибся ли, еще и похвастался: «Ничего, ничего, это воробушек из саней слетел».

 Этой поездкой и закончился первый день праздника Рождества Христова. Приехав домой, отец, убрав лошадь, сказал: «Теперь можно лезть и на кошачьи горы », -- то есть на печку. Да и полез... На другой день, рано утром пошел я с отцом и пономарем Николаевским славить по селу. Мы проходили до полдён и очень сильно проголодались. Пошли домой, пообедали и опять, до поздней ночи, все ходили по селу, так как в Кушалине было более ста домов, и снова сильно устали. Перед сном отец сказал матери, чтобы она растворила блины и завтра истопила до света, так как мы поедем славить в деревню Ведново, а деревня эта большая.

 Мать проснулась рано, затопила печь и разбудила меня есть блины. Отец встал еще раньше, занес в избу хомут и шлею, чтобы отогреть, а то в мороз трудно запрягать лошадь. Поевши блинов и гусятинки, отец пошел закладывать лошадь. Мы выехали до света и приехали в Ведново, отстоявшее от села в пяти верстах, раным-ранешенько.

 Для начала остановились у дома крестьянина Ивана Спиридоновича, приятеля отца. Мужики и бабы, увидя нас, закричали: «Славильщики приехали!» По входе в дом Иван Спиридонович поприветствовал нас словами: «Добро пожаловать, Михайло Иваныц! А это твой малец-то?» Отец отвечал: «Мой, Иван Спиридонович!» «Небось, баю, и он у тебя уж учица?» -- «Как же, учится в городе; за квартиру плачу за него двадцать рублей», -- отвечал отец. «Двадцать рублей, ты бай, сколь не маленько ли! Я баю, Михайло Иваныц, нужно их приготовить?» После разговора мы пропели, что полагалось. Иван Спиридонович насыпал отцу в мешок решето овса и половину решета на мою долю, и мы пошли в следующий дом.

 Нужно заметить, что все крестьяне деревни Ведново зимою жили в особых маленьких избушках-зимовках, поставленных нередко позади двора, по-видимому, для экономии дров. Чтобы попасть в такую избенку, нужно было пройти весь двор, мимо лошадей, коров, овец, птицы. Сами зимовки все были черные, то есть без труб, а во время топки открывалось в потолке особое отверстие над печью, дверь же отворялась настежь для тяги. Поначалу едкий дым наполнял всю хату чуть ли до пола. А на время рождественских морозов хозяева впускали в избенку кур, иногда овец, свиней, а в заднем углу привязывали еще и новорожденного теленка. Малолетние дети лежали на печке, покрытые шубами.

 При такой обстановке приходилось ходить по избушкам чуть ли не до полдён, то есть до времени, пока не прекращалась топка печей. Но и после обеда нам, славильщикам, было ненамного лучше. Вся деревня Ведново занималась плетением из соснового леса больших корзин, мостин, как их называли, для ношения сена и соломы. На корзины употребляли дрань, которая предварительно распаривалась в печи, из-за чего в избе стоял сильный угар. К тому же вся маленькая избушка была завалена дранью и корзинками. О том, чтобы где-то поесть, нечего было и думать. Нигде и ничем в Веднове не угощали. Уже перед вечером отец выпросил для меня у своего приятеля Терентия Васильевича молока, а сам так и остался голодным. За славление платили здесь исключительно овсом. В зажиточных домах по решету, в бедных -- по маленькой чашке. Отец носил овес в мешке за собой, пока не набирался мешок; затем брал другой. Со всего Веднова мы набрали мешка три-четыре.

 После Веднова я ездил с отцом в другие деревни каждый день, до самого Нового года, славить. Затем, после 1 января, мы с Ваней проводили почти целые дни на улице. Любимым нашим занятием было катание на скабурке. Скабуркой называлась скамейка длиною в аршин. Нижняя доска ее искусственно замораживалась, и, вот, на такой скабурке мы и катались или попеременно возили один другого. Любили мы также ходить по льду реки Кушалки и засорять льдом проруби, в которых женщины полоскали белье, называя это безобразие взятием крепости или города. Бедные женщины, приходя на проруби для полоскания белья и видя прорубь заваленной льдом, с руганью уходили к другой проруби, но и там находили тот же лед. Тогда они шли за мужиками, отцами или детьми, прося их прочистить проруби. Те приходили на речку с большой бранью на учинивших это.

 Вечерами отец сажал меня за обиход, говоря: «Устинушка! Теперь у нас никакого дела нет, давай я поучу тебя пению». И начнет меня учить: «Ну, пой по нотам: ми, ре, ми, фа, соль, фа, ми, ре, ут, ре!» Потом мы пели по тексту: «Все-е-ми-и-и-рную сла-ааву». А то и так было: проснешься утром рано, отец увидит меня и спросит: «Ты уж, Устинушка, проснулся, поди на печку, погрейся! Мать, дай ему поесть молочка!» Мать подает мне на печь в маленькой деревянной чашке молоко. Поевши, отец говорит: «Ну, теперь, Устинушка, я принесу тебе обиход, давай маленько поучимся». Сядем с отцом на печку, засветит он лучину, воткнет ее в стену и начнет учить меня опять сначала по нотам, потом по тексту. Особенно трудно было мне заучить «С нами Бог». По нотам это выходило так: фа, ля, соль, фа, соль, фа, ми, ре, ут, ре, ми, ре, ми, фа, соль... За шесть дней отец научил меня тем не менее многому, так что я уже теперь не боялся пения, пройдя вперед далеко из того, что нужно было изучать.

 Прошли праздники, приближалось время опять ехать в Тверь. Шестого января, вечером, я сходил к своему крестному отцу Судакову прописать на моем отпускном билете надпись о моем поведении. Он написал, что во все время отпуска я вел себя хорошо, в церковь Божию ходил неопустительно. Восьмого января, утром, начала мать снова снаряжать меня в дорогу, опять укладывать разную провизию и при этом спросила меня: «Чай, Устинушка, ехать-то тебе в школу не очень хочется?» Я отвечал ей: «И рад бы, маменька, гусь на свадебку не идти, да за крылышки тащат». -- «Что? Что ты сказал, Устинушка?» -- переспросила мать. Я повторил. «Откуда ты слышал это?» -- «Слышал, маменька!» А, я и в действительности не помню, откуда и от кого первый раз я слышал эту пословицу.

 Окончив сборы, я поехал с отцом в город. Одновременно с нами выехал из села и Арсений Васильевич Николаевский с сыном Ваней. Ехали вместе. По дороге, перед деревнями, выходили из саней, чтобы посмотреть надпись на столбе с названием деревни. И вот перед деревней Холопово мы с Ваней побежали к столбу. Арсений Васильевич закричал нам: «Ну, читайте, какая деревня?» Доска с надписью была припорошена снегом и мы прочитали: деревня Клопово. «Ну, какая же деревня, отвечайте?» Мы отвечали: «Клопово». -- «Ах вы, срамники, неучи, читать не умеете! Чему вас в школе учат? Вот как начну вас кнутом стегать (у него в руках был кнут) по спинам, так будете знать, как надо читать!» -- проговорил он в сердцах. Сконфуженные, мы сели в сани и более не любопытствовали.