Возвращение в Тверь. Первая пасхальная вакация. Службы Страстной недели. Опять хождение по приходу. Хороводы. Угощение крестьян. «Трапеза благочестивых и трапеза нечестивых». Отъезд в Тверь. Волга в разливе. Учение после Пасхи.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ 

Приехали в город на прежнюю квартиру и в тот же день к вечеру пошли с родителями своими являться к Александру Семёновичу с билетами. По приходе отцы наши подали учителю билеты и спросили: «Хорошо ли учатся наши-то дети у вас?» Он отвечал: «Учатся хорошо и ведут себя очень хорошо. У меня они -- Николаевский, Малеин и Митропольский, сын священника села Астраганцы, -- самые лучшие ученики. Не беспокойтесь за них!» Отец мой сказал: «Спасибо вам, Александр Семенович, что хвалите наших детей-то, нам это всего дороже». -- «Хорошие, хорошие ученики ваши дети, ступайте с Богом и будьте покойны за них», -- проговорил он, прощаясь, и мы все, довольные, вышли от учителя. Устроив нас на квартире, родители наши на другой день уехали домой, а мы начали по-прежнему ходить в училище.

 По пению я показал большие успехи, и потому Александр Семенович посадил меня около Петра Козырева, чтобы я его учил пению. Козырев носил овчинный тулуп, покрытый крашениной, холстом крашеным, который издавал весьма неприятный запах. Я, не перенося такого запаха, сидел, отвернувшись от Козырева. Заметив это, учитель спросил меня: «Малеин, что же ты сидишь, отвернувшись от Козырева, что же не учишь его?» -- «От Козырева худо пахнет!» -- ответил я. «Что такое? Худо пахнет? Чем?» -- «От его тулупа худо пахнет», -- со слезами на глазах пожаловался я, но все-таки Козырев остался сидеть со мной. 

 Незаметно время дошло до масленицы. На масленицу отпустили утром в четверг, и опять отец приехал за мною. А в Чистый понедельник он снова повез меня в город, так как на первой неделе заставляли нас говеть в городе. Приобщались мы в Отроче монастыре. Учение постом шло довольно вяло, без особых приключений. На Вербной неделе Александр Семенович сказал нам, чтобы мы подавали билеты, так как в субботу нас отпустят домой. Отец опять приехал за мной в пятницу, а в субботу утром нас отпустили и выдали билеты. И я с радостью поехал в родительский дом со своим дорогим, заботливым отцом, к любящим меня так горячо матери, бабушке, сестрам и тетке. И опять с великою радостью они встретили меня, и, разумеется, вечером мать вымыла меня в печи и дала чистое белье. На другой день, в Вербное воскресенье, мы с Ваней уже стояли в церкви с вербой и свечой, и великою радостью.

 Страстная неделя была для нас самым тяжёлым временем. Начиная со Страстного понедельника каждодневно заставляли меня ходить в церковь ко всем службам: будили рано к утрене, а потом посылали к часам и вечерне; до часов не давали ничего есть, а после окончания часов питались кое-чем: капуста кислая с квасом и луком, тертая редька, картофель в мундире, иногда горох, кисель гороховый, кисель овсяновый без масла, щи из серой капусты... И все это мы ели с охотой, ожидая Светлого и Великого Праздника Воскресения Христова. По окончании службы родители наши занимались в церкви чисткою лампад, подсвечников, паникадил и прочими делами. Я и Ваня помогали им, и это занятие доставляло нам удовольствие. Чистка происходила всю Страстную неделю, а Великую Пятницу и Великую Субботу все мы проводили с благоговением.

 В пятницу утром все, кроме бабушки, отправлялись в церковь к утрене, начинавшейся с четырех часов утра, слушать Двенадцать Евангелий, но священники, не знаю почему, читали Евангелия в алтаре, так что на клиросе не вполне слышно было, что они читали, а о стоящих в церкви нечего и говорить. Утреня продолжалась около четырёх часов. В 11 часов утра начинались часы, так называемые Царские. В четыре часа пополудни -- вечерня. 

 В Великую Субботу к утрене начинали звонить в третьем часу утра, и служба продолжалась до шести утра, и также все мы были в церкви. В десять часов зазвонили к обедне (Литургии), а окончилась она около двух часов пополудни. Немного уже оставалось времени до наступления Светлого Христова Воскресения, и мы с нетерпением ожидали этого часа и дня.

 Вся наша изба была переполнена ночевальщиками, мужчинами и женщинами, которые лежали на полу и на лавках, на полатях и на печке. Воздух в избе был тяжелый. Вот мы услышали благовест к утрене. Все богомольцы моментально проснулись, встали и начали одеваться и умываться, поднялся шум, толкотня, каждому хотелось пораньше уйти в церковь, чтобы занять место поудобнее. 

 После всех и мы начали собираться к утрене. Я выпросил у матери сюртук, и она неохотно дала мне его. Сюртук был длинный, суконный, перешитый из отцовского сюртука, когда отец был еще архиерейским певчим. Ваня также пришел в церковь в сюртуке. Погода стояла холодная, церковь, тоже холодная, была с чугунными полами. Я и Ваня стояли в одних сюртуках, дрожали от холода, но находили какое-то необъяснимое удовольствие надевать в Светлый Праздник сюртуки. Стояли мы на правом клиросе. Народу в церкви было очень много. Служили два священника, и утреня продолжалась более двух часов, а со звоном и все три. Через час после утрени начался звон к обедне. А после обедни пришли к нам из разных деревень прихожане, приятели отца, и мы все вместе, за одним столом, разговелись.

 Тотчас после закуски пришел к отцу церковный сторож и сказал: «Михайло Иванович! Тебе отец Иван велел немедленно идти к нему. Говорит, пора по приходу ходить -- богоносцы с иконами уже давно ушли». Отец спросил сторожа, не знает ли он, куда богоносцы пошли с иконами. Сторож ответил, что хорошо не знает, а кажется, пошли к питейному дому. Отец попросил меня: «Одевайся, Устинушка, скорее, пойдем со мною!» Пришли мы к отцу Иоанну Судакову. Я похристосовался с ним, он дал мне яйцо и спросил: «И ты, крестник, хочешь ходить с нами? Ну, ладно, хорошо, ходи, ходи!»

 Сначала пришли мы в питейный дом, хозяин которого пользовался большим почетом среди жителей. Богоносцы с иконами уже стояли в переднем углу. Тут же были дьякон Михаил Егорович Морковкин и пономарь Иван Дмитриевич Никольский. Тотчас начали петь молебен. После молебна хозяин просил батюшку и всех нас присесть. Когда иконы вынесли из дома, мы все сели, нам предложили чаю, закуску и водку. Отец Иван от водки отказался, тогда целовальник сказал: «Ну, беленького выкушайте, батюшка!» Беленькое, или так называемое вино «Мускатель», -- изделие кашинского купца Терликова, продававшееся за виноградное вино и стоившее 25 копеек серебром за бутылку послабее и 30 копеек за бутылку покрепче. Отец Иван выпил рюмку беленького и закусил. Затем хозяин стал угощать всех остальных. Отцы посидели тут порядочно -- выпили и закусили изрядно и вдобавок получили по нескольку копеек денег. Довольные, отправились в другие дома, где также нередко приглашали выпить и закусить. И пили, и ели несколько раз.

 А на улице было большое веселье. Многие, подвыпивши, ходили по улице, напевая песни, иные, встречаясь, христосовались, обнимались и так шли, горячо разговаривая. На мосту через реку Кушалку парни и девицы устроили хоровод, плясали и пели хороводные песни вот для примера одна:   

  «Сказали мне про заиньку:

  Не жив, не здоров,

  Сказали мне про серого:

  Гулять нейдёт.

  Заинька по сеничкам

  Ходил да гулял, топы, топы.

  Серенький по новым

  Разгуливал, гулял, топы, топы. 

  Некуда заиньке выпрыгнути,

  Некуда серенькому выскочити.

  Уж как семеро ворот

  Крепко заперты стоят,

  У каждых ворот –

  По три сторожа стоят.

  Все сторожа

  Во ряды гулять ушли,

  Они ключики с замочков

  По карманам разнесли.

  Не хочу тафты,

  Золотой парчи,

  Хочу ситчику,

  Полосатенького,

  Беру девицу за рученьку,

  Расхорошенькую…»

 Ходили мы по селу с иконами и пели молебны до вечерни, а к вечерне начали звонить около сумерек. У вечерни было немного народу, так как многие были уже не в состоянии идти в церковь Божию...

 На другой день Светлого Христова Воскресения служба окончилась рано, и мы в том же составе вновь отправились в село петь молебны. И все шло так же, как и вчера: служили молебны, не раз присаживались, пили и ели, народ так же по улицам ходил весёлый; пели песни и устраивали хороводы. А в четверг на Пасхе за нами прислали две подводы из Веднова. На одной поместился священник отец Иоанн Судаков с дьяконом, а на другой -- я с отцом и пономарем. В деревне нас встретили радушно, жители были довольно зажиточны и религиозны.

 В первом же доме, у которого мы остановились, хозяин просил священника отслужить молебен с водосвятием. Мы все пошли во двор; ворота были отворены, двор густо устлан соломой. Лошади, коровы и вся скотина были загорожены в разных местах. Посреди двора поставлен стол, накрытый белой скатертью. На столе -- большая чашка с водою, на которую священник положил крест; кругом стола стояли богоносцы с иконами. Началось молебствие, причем с нами и животные воздвигали свой глас. Со двора, по освящении воды, пошли петь в дом. Лестница и пол в избе также устланы соломою. В избе, в переднем углу, стоял большой стол, тоже накрытый, на столе -- хлеб для духовенства. 

 К Пасхе все жители из зимовок перебирались в летние избы, которые тщательно мыли, украшали лубочными картинками. По окончании пасхального молебна хозяин, приложившись ко кресту и святым иконам, со всеми нами похристосовался и дал по яйцу. Затем, поклонившись земно священнику, хозяин попросил его присесть за стол: «Я баю, батюшка, отец Иван, после молебна-то, помолившись, присядьте у меня, разоблачитесь, закусите маленько!» -- «Немного проходили-то, Терентий Васильевич, не устали, не проголодались», -- отвечал отец Иван. «Нет уж, как хотите, а сделайте милость, присядьте, закусите, -- просил хозяин и приказал жене, -- ну, старуха, давай все, что там у тебя есть!» Священник и дьякон сняли облачение, и все мы сели за стол. Хозяйка принесла большой житный пирог с овсяной крупой и яйцами и разрезала его на части. Потом принесла на деревянной тарелке большой кусок вареного мяса и также начала его резать; разрезавши, принесла баранины, чуть не половину барана; эту уже начал резать сам хозяин. Хозяйка принесла соленых огурцов и в заключение -- пряников-жемков.

 Хозяин поставил на стол полуштоф обыкновенной водки и бутылку «Мускателя», батюшка благословил пищу, и все повторилось, как в питейном доме. Правда, здесь хозяйка дома, взяв в руки большой деревянный крашеный ковш с двумя лошадиными головками наверху, подошла к священнику, поклонилась и попросила благословить ковш, так как она пойдет за пивом. Получив благословение, она отправилась в подпол, там налила в ковш пива, поднесла священнику и просила его откушать ее пивца. Хозяйка пошла угощать пивом дьякона, всех нас и всех гостей, бывших в избе. Все пили, и все хвалили.

 Посидев у Терентия Васильевича, мы отправились в следующий дом, где обстановка избы была такая же, так же все было вымыто, вычищено, так же нас ждали, на полу постлана была солома, а на передней стене около божницы развешаны лубочные картины. Во время молебна пономарь Никольский, толкнув меня, указал пальцем на одну картину. Я всмотрелся пристально и очень удивился. Под картиной было написано: «Трапеза благочестивых и трапеза нечестивых». Сама картина разделена на две половины. На одной половине изображены были несколько сидящих прямо благочестивых человек, чинных, лица у них серьезные, в руках ложки, посреди стола стоит большая чашка, наполненная жидкостью, и все они едят из одной чашки, а Ангел Господень с крыльями стоит около обедающих и близ чашки благословляет. На другой половине изображены были также за столом нечестивые с ложками в руках, но сидят не чинно, развалившись, толкаются и смеются; перед ними большая чашка с жидкостью, и они едят из этой чашки, а над чашкой дьявол с рогами сидит орликом и пакости делает в самую чашку. Эта картина встречалась в нескольких домах, но потом нигде не мог я отыскать ее...

 Когда отслужили молебны домах в пяти-шести, опять начали хозяева приглашать закусить, и опять отец Иван сначала отказывался, но потом соглашался, снимал ризу и садился; разумеется, и мы усаживались за столом, причем было и некоторое разнообразие в блюдах. Вместо житного пирога подавался пшеничный, вместо говядины и баранины -- телятина, а к ней крупеник на сковороде, молочная ячменная или овсяная каша, но верхом угощения почитался подаваемый мед в сотах, который я очень любил.

 В пятницу на Пасхе, вечером, окончилось наше хождение. В Фомино воскресенье истекал срок моего отпуска. Вечером я отправился к отцу Ивану с билетом для надписи о моем поведении во время отпуска. Отец Иван, конечно, написал прекрасный обо мне отзыв, благословил меня как своего крестника, пожелал быть бакалавром и дал 20 копеек серебром, за что я поцеловал ему руку.

 В понедельник надо было ехать в Тверь. Еще в воскресенье после обеда отец позвал какого-то мужичка чинить телегу... А рано утром начался наш сбор в город, как и прежде. Мать начала ставить в телегу: ведерко творогу, горшок сметаны, корзину яиц, мешок картофеля, часть баранины, в маленькой корзинке сдобных житных лепешек, а отец поправлял в телеге все эти продукты, вздыхал и говорил: «Не знаю, мать, как Бог нас доведет до города, говорят, дорога -- чистая погибель».

 После обычного прощания с матерью и домашними мы поехали. Одновременно с нами отправился и Арсений Васильевич с Ваней. И, действительно, дорога была чистая погибель. Едва мы отъехали две версты от села, как лошади наши стали вязнуть в грязи. Почти вся дорога проходила лесом, почему крестьяне и прозвали ее сибирскою дорогою, так как и Симеон Бекбулатович был сослан Борисом Годуновы, в село Кушалино, как в глухое место.

 Бабка моя Федосья Яковлевна говорила, что при дедах ее около Кушалина жили разбойники, которые на праздники приезжали в село, и крестьяне угощали их вином и пивом, причём она дополняла, что в те времена у каждого зажиточного крестьянина были свои ситки, и они сами приготовляли вино. Разбойники все были нахальные, и крестьянам было тяжело угощать их и одаривать подарками, поэтому все они сговорились истребить их. Однажды, когда разбойники приехали верхом на лошадях в село, крестьяне напоили их вином и пивом допьяна и всех их перебили.

 Отъехав верст пятнадцать, отцы наши сочли необходимым сделать остановку, так как лошади устали, впрочем, как и мы сами. Остановились в деревне Василеве. Тут мы все и закусили яйцами, сдобными лепешками и бараниной, а после отдыха потащились далее. 

Дорога была такая же грязная, лошади еле вытаскивали ноги из грязи и глины. Так мы дотащились до деревни Глазково, что верстах в двух от города на берегу Тверцы. И тут мы с ужасом увидели, что вся деревня в воде: некоторые избы покрыты водою до самой крыши, некоторые покривились, иные упали вперёд, а одна изба повернулась задом наперед. Нельзя было видеть без слез такое зрелище!

 Все жители деревни выехали со своим имуществом и скотом на близлежащую горку, где и расположились. Некоторые зажгли костры и что-то варили на них, другие устроили нечто вроде шалашей, в которых лежали и сидели мужчины и женщины, а около них бегали дети; иные же бесцельно бродили взад и вперед, опустив голову. Недалеко от людей пасся скот: тут были и лошади, и коровы, и овцы, и козы, и свиньи; тут же ходили и гуси, и куры. По словам глазковцев, такое бедствие постигло их от необыкновенного разлива реки Волги, и они уже третий день обитают тут и не знают, долго ли им придется так бедствовать. 

 Обычной дорогой нельзя было въехать в город, пришлось далеко объезжать. И при въезде в Тверь мы увидели такое же необыкновенное зрелище. Набережная реки Тверцы также вся была в воде; по некоторым улицам Затверецкой части плавали лодки, в которых и доставляли обитателей в их дома. По берегу Тверцы стояло много лодок для перевоза. Это был своего рода промысел для бедных жителей этой части города.

 Мы остановились на постоялом дворе, и так как с лошадью невозможно было переправиться через Тверцу в Заволжскую часть, чтобы попасть на квартиру, то, отдохнув, мы взяли свои вещи и пошли к лодочникам, которые и согласились перевезти нас на другую сторону за три копейки серебром с каждого человека. Сели мы в лодку у Никитской церкви, а приплыли к ограде Отроча монастыря, за башню, причем заметили, что большая часть ее скрылась в воде и у написанных на стене башни святых угодников Арсения Чудотворца и Михаила Благоверного видны только головы, хотя они изображены были во весь рост и в увеличенном виде.

 Набережная Волги, ниже устья Тверцы, также находилось под водой и за городом виднелась какая-то затопленная деревня. С удивлением и страхом смотрел я на это огромное водное пространство и на затопленные строения, хотя плавание в лодке доставило мне большое удовольствие, соединенное со страхом. По Волге плавали в разных местах лодки с народом, переправлявшимся с одной стороны реки на другую. Раза три нам пришлось переплывать со своими вещами через Тверцу и лодочники уже стали брать с нас за перевоз дешевле. Устроившись на квартире, мы пошли с билетом к Александру Семеновичу. Похристосовались с ним, подарили ему по яичку, он спросил, как мы доехали до города. Отец мой отвечал: «Не говорите, Александр Семенович, чистая погибель дорога».

 Ученье после Пасхи пошло своим обычным порядком до наступления теплой погоды, а потом что дальше, то тяжелее становилось сидеть в классе: необыкновенная жара, все время хочется пить, а при училище в то время не было близко и колодца. Пойдешь в сторожку, где в коридоре стояло у сторожа ведро с водой, припадешь к ведру, начнешь с жадностью пить. А, тут сторож выходит и, увидя тебя, закричит: «Ты что тут делаешь? Воду пьешь? Разве я обязался для вас таскать воду с Тверцы? Давай грош!» -- «Степан, у меня нет, принесу!» -- «То-то, принесу! Ну, пей, пей!»