Сборы в Духовное училище. Прощание с родными. Первые впечатления от Твери. Квартира, визиты к ректору и учителю. Первое посещение класса. Урок чистописания. 

ГЛАВА ПЯТАЯ

 Наступало время отправлять меня в Тверь -- в училище. Я начал скучать, не расставался с сестрой Катей, с ней был постоянно днём. Она меня, вероятно по наставлению отца, утешала, говорила, что в городе я увижу много интересного, там много церквей, большие дома – каменные, двухэтажные, большие реки; в училище будет много товарищей и прочее, и прочее, и что она с радостью поехала бы в город, да её не берут. Я все слушал и не мог сообразить, почему в городе много церквей, какие дома каменные, двухэтажные, так как до этого времени из села Кушалина никуда не выезжал и не имел понятия даже о каменных домах. Отец заказал сапожнику Ермолаю сапоги для меня, самые простые — булочками, как тогда называли, и кожаную сумку (теку) для ношения книг в школу; мать нашила белья, в том числе и несколько штук портков.

 Назначен был день отъезда. Отец накануне отъезда просил священника отца Иоанна Судакова отслужить молебен Спасителю и Божией Матери. После молебна отец Иоанн опять стал говорить мне: «Учись хорошенько, крестник, будешь бакалавром», благословил меня, дал просфору и какую-то серебряную монету. Затем начались приготовления к отъезду. Отец призвал какого-то мужичка, велел ему заколоть овцу, потом просил его поправить телегу, которая чинилась всякий раз перед отъездом в город.

 В самый день отъезда мать напекла сдобных житных лепешек, наварила яиц и баранины, приготовила горшок масла, творогу, сметаны, насыпала в мешок пуда два ржаной муки, меру картофеля и особо завернула в холст часть мяса -- баранины. Потом принесла откуда-то лубочную коробку, в которую и уложила белье и почти всю провизию. Когда все это было приготовлено, отец сказал: «Кажется, теперь, что нужно взять с собой, готово, я пойду запрягать лошадь, » -- сказал он. Затем отец тайком вызвал в сени мать и всех домашних и предупредил: « Никто не смей плакать при прощании, а кто заплачет, того по приезде из города больно побью!» Я не находил нигде места -- то выбегу на улицу и на погост, то сяду к сестре Кате и все смотрю на нее, то подбегу к матери или бабушке и спрашиваю их: «Скоро ли поедем?»

 Отец запряг лошадь в телегу, поставил перед окном, наложил в телегу сена и овса в мешок. Потом вдвоем с матерью вынесли коробку и все, что было приготовлено, и уложили в телегу. Затем мать сказала: «Ну вот, дитятко Устинушка, теперь ты совсем готов, прощайся со всеми нами, учись в школе хорошенько, не горюй, отец будет к тебе приезжать!» Отец велел всему семейству присесть на долгую лавку. Присели. «Теперь встаньте, -- сказал он, -- помолимся Богу, чтобы Он, Царь Небесный, послал нам благополучный путь, а Устинушке здоровья и успеха в науках». Помолившись, отец сказал: «А теперь, Устинушка, прощайся со всеми нами». Я подошел к отцу, он перекрестил меня, поцеловал и промолвил, увидев, что я плачу: «Не плачь, Устинушка, Бог даст тебе хорошую память, ты будешь учиться прилежно, учителя тебя полюбят.   Я к тебе буду приезжать, а на Рождество Христово тебя отпустят на две недели, поедешь со мною по приходу славить Христа. Я за тобою приеду пораньше, как отпустят».

 Потом я подошел к маменьке, она также перекрестила меня, поцеловала и сказала: «Будь здоров, Устинушка, живи посмирнее, старайся учиться хорошенько, а мы с отцом будем о тебе молиться». Далее я прощался с бабушкой, теткой Анной Матвеевной и после всех с сестрой Катей. Все, согласно наказу отца, старались быть веселыми и скрывали свое грустное настроение, всячески утешали меня, и все вышли за мной из избы. Мать усадила меня в телегу, отец сел впереди, и мы отправились в город Тверь, отстоящий от села Кушалина в тридцати двух верстах. Вместе с нами выехал пономарь Арсений Васильевич со своим сыном, незабвенным другом моим Ваней Николаевским.

 По дороге все занимало нас: и поля, и леса, и деревни. Перед каждой деревней мы слезали с телеги, спрашивали своих отцов название ее, далеко ли до города, кто живет в деревне и прочее. Ехали мы довольно долго, так как лошади у наших отцов были не особенно рысисты. Наконец показался город. Ваня закричал мне: «Устинушка! Я вижу город!» Я в ответ закричал: «И я вижу!» Вот, въехали в Тверь по Большой Бежецкой улице. Я закричал: «Ваня! Я вижу каменный дом, вот, и другой!» Отцы наши сказали: «Это пригород, а город-то дальше». 

 Но неприветливо встретили нас жители города, торговцы Затверецкой части, известной и до сего времени под именем Азия, -- народ вообще довольно грубый. Один торговец, при проезде нашем, закричал: «Христовы жеребчики! Христовы жеребчики! Иго-го-го! Иго-го-го! Иго-го-го!» Другой торговец, вышедши из своей лавки на середину улицы и повернувшись лицом к первому торговцу, громко закричал: «Что насмехаешься над ними?» -- и при этом снял свою фуражку и, махая ею по воздуху, все время, пока мы проезжали мимо них, выкрикивал: «Это все наши будущие архиереи! Будущим архиереям наше нижайшее! Будущим архиереям наше нижайшее!» Мы отъехали далеконько, а он продолжал всё кричать. Но это уже мало нас занимало.

 Чем дальше мы ехали по городу, тем больше росло наше любопытство и удивление при виде многих церквей, реки Волги, набережной улицы и построенных на ней сплошных каменных двухэтажных домов; мы не переставали спрашивать своих родителей обо всем виденном, так что они не успевали нам отвечать. Вот подъехали к Тверецкому мосту; у моста стояли барки с хлебом, мы засмотрелись на эти суда. Переехав мост, отцы указали нам на Отроч монастырь, стоящий с левой стороны, и мы поехали прямо от моста по Верховкой улице. Отъехав немного, мы увидели на той же левой стороне одноэтажное каменное здание; родители наши поспешили объяснить, что это и есть училище, куда мы будем ходить. Что-то грустное и страшное почувствовал я! Здание было невысокое, расположенное в одну линию, окрашенное желтой краской, уже довольно выцветшей; окна большие, со старыми рамами и стеклами, крыша тесовая, старая. Вообще здание было непривлекательное. Проехав вдоль училища, мы повернули направо к Троицкой церкви и, миновав ограду церковную, поехали по Первой Троицкой улице, где во втором квартале стоял довольно старый одноэтажный деревянный дом вдовы-мещанки Анны Григорьевны Пироговой, у которой мы и остановились.

 В доме мы увидели своих земляков -- детей второго дьячка из нашего села Петра и Леонида Садиковых и еще трех неизвестных квартирантов. Мы поздоровались со всеми. Затем из чулана вышла к нам хозяйка, пожилая уже женщина. Отцы обратились к ней с просьбой пустить нас к себе на квартиру. Она отвечала, что у нее тесненько, но делать нечего, если наши землячки согласны потесниться. Конечно, с Садиковыми родители наши переговорили заранее; ребята изъявили согласие и мы остались. Хозяйка продолжала: «Вероятно, вам, Михаил Иванович, и вам, Арсений Васильевич, известны условия, при каких я содержу квартирантов. Цена за квартиру в год двадцать рублей ассигнациями, харчи ваши, мой приварок -- капуста, лук, иногда квас, печение хлебов и приготовление обедов из ваших продуктов и ужинов; моя обязанность также и стирка белья. Баня через десять дней». Отцы наши на все согласились и только просили хозяйку не оставить нас, а в бане и помыть. При этом отец в чулане что-то дал хозяйке -- то ли холст, то ли полотенце.

 В этот день мы никуда не ходили, так как устали от дороги. На другой день отец повел меня к ректору Духовного училища. Ректором был кафедрального собора протоиерей, магистр богословия Иоанн Яковлевич Ловягин, живший около собора в казенном доме; поэтому мне с отцом пришлось идти довольно далеко от Троицкой улицы в городскую часть к собору. Вот увидел я Волгу, пошли с отцом по мосту. Меня поразила своею широтою Волга и самый мост, далее увидел я лавки и дома большие, каменные; все смотрел я с любопытством и все спрашивал у отца, что это за дома, что за лавки. А когда начали приближаться к собору, я с изумлением смотрел на величественный храм, на большие главы его и на колоссальную колокольню, пришел в ужас и говорю отцу: «Тятенька, тятенька, я боюсь идти!»

 Отец всячески ободрял меня, и таким образом мы дошли до дома, где жил отец ректор. С черного хода, по узкой лестнице, мы вошли в кухню верхнего этажа и просили прислугу доложить о нас отцу ректору. Через несколько минут прислуга привела нас в комнату ректора, по-видимому, в кабинет, где лежало несколько книг. Едва мы стали около двери, вошел к нам сам хозяин. Это был довольно высокий человек, толстый, рыжий. Увидев его, отец поклонился земно, подошёл под благословение. Отец ректор спросил его: «Что скажешь, отец?» -- «С просьбою к Вам, отец ректор, примите сынка вот этого (я стоял, дрожа от страха) в училище», -- ответил мой родитель. «Который ему год?» -- «Восемь лет исполнилось; с двадцать первого мая пошёл девятый». -- «Надо подать заявление!» -- сказал ректор. Тут отец мой подал прошение. Ректор, прочитав прошение, спросил, привита ли мне оспа, и, получив утвердительный ответ, продолжал спрашивать отца, научил ли он меня читать и писать. Отец отвечал, что я часто читал в селе в церкви часы. Туг ректор взял со стола маленький служебник, открыл его и, указав пальцем на страницу, велел мне читать. Я начал скороговоркой: «Велий еси Господи и чудны дела Твоя, и не едино же слово...» Ректор прервал меня словами: «Читай реже!» Я испугался, слезы брызнули из глаз, и начал читать, запинаясь: «Ве -лий еси Господи и чуд-ны дела Тво-я». Ректор, увидя мое смущение, сказал: «Ну, довольно, довольно!»

 Затем, обращаясь к отцу, он спросил его: «А петь не учил ты своего сынка?» Отец, ударив себя рукою по боку, сказал: «Виноват, отец ректор, петь-то не учил!» -- «Жаль, что не учил, пение-то трудно им дается, -- сказал отец ректор, а потом спросил: -- Отец, а обиход-то церковный купил?» -- «Нет, не купил, да я не знаю, какой нужно покупать», -- отвечал родитель мой. Тогда отец ректор сказал, что у него есть продажные обиходы: он взял их на комиссию по одному рублю за экземпляр и за комиссию по пять копеек с обихода, только по пять копеек. Отец удивился дешевизне, достал свою кожаную мошну, вынул оттуда один рубль и пять копеек серебром и вручил отцу ректору. Ректор принес обиход, озаглавленный: «Обиход нотного пения церковного на цефаутном ключе» и передал отцу, сказав: «Ну, теперь ступайте к учителю первого класса Александру Семеновичу Быкову, и ты, отец, передай ему, что был у меня с сыном и что я принял твоего сына в первый класс». Затем, погладив меня по голове, добавил: «А тебе, птенец, желаю хорошенько учиться и вести себя смирно, чтобы отец твой радовался, видя твое хорошее ученье и поведение. Ну, с Богом!»

 В тот же день пошли мы с отцом к учителю Александру Семеновичу Быкову. Это был простодушный человек, тогда холостой (впоследствии он стал священником и протоиереем Троицкой церкви), словоохотливый. Он встретил нас любезно, отец мой рассказал, как принял нас отец ректор. Александр Семенович сказал мне, чтобы завтра я приходил в класс. Отец просил его не оставить меня своим вниманием, на что тот отвечал ему: «Если ваш сын будет хорошо учиться и меньше шалить, все будет хорошо, ведь и нам, учителям, приятно видеть и иметь хороших учеников», -- а обращаясь ко мне, Александр Семенович добавил: «Слышишь, Малеин, что я говорю? Старайся, учись прилежнее, отцу будет приятно получать хорошие отзывы о тебе, а выучившись, сам будешь учителем, или священником, или чиновником-барином; а ученому везде открыта дорога, так ли я говорю, отец?» -- «Истинно так, истинно так, Александр Семенович!» — отвечал мой родитель, кланяясь ему. «Ну, теперь ступайте с Богом, а завтра к восьми утра приходи, Малеин, в школу. Какой он у тебя маленький, отец!» -- заключил учитель.

 Родители наши остались еще на ночь с нами, чтобы утром проводить нас в школу. Лег я с отцом вместе на полу, на войлоке, привезённом из дому, но спал плохо, часто просыпался, все думая, что утром надо идти в училище. Вставши довольно рано, мы смотрели на квартирантов, как они собирались, укладывая в сумку свои книги. Когда все ушли, отправились и мы со своими родителями в училище. 

 Пришли мы в класс, когда уже начались занятия. Вызвав Александра Семёновича в коридор, родители наши повторили просьбу о принятии меня и Вани Николаевского в число учеников первого класса. Учитель сказал родителям: «Вы ступайте домой, а ты, Малеин, и ты, Николаевский, войдите со мною в класс. — И, отворив дверь, бросил: — Ну, идите!» Вошедши в класс, мы остановились около двери. Все ученики при входе учителя встали и шепотом говорили: «Новички, новички». Александр Семенович сказал: «Вот к вам еще прибыли два новичка». И, указав на последнюю парту, прибавил: «Ну вот, пока сядьте сюда».

 Усевшись за партою на скамье, мы с любопытством и страхом осматривали своих товарищей. Парта была изрезана ножичком. На моем месте была вырезана буква «А», а на месте Вани «Б». Увидев это Ваня шепнул мне: «Устинушка, на твоем месте вырезан «аз», а на моем «буки». Значит, твое первое место, а мое -- второе. Давай пересядем, уступи мне твое место и сядь на мое». Я согласился и стал пересаживаться. Учитель заметил это и закричал на нас: «Эй, вы, новички, что там делаете, что вам не сидится смирно, смотрите, у меня есть розга, она вас живо усмирит!» Слово «розга» произвело на нас магическое действие. Мы замерли как неживые: Ваня на моем месте, а я -- на его. С того времени Ваня во всем стоял впереди меня.

 Занятия в классе начинались с восьми часов утра и продолжались до двенадцати. В двенадцать нас отпускали на обед до двух пополудни. С двух часов занятия опять возобновлялись до четырех и затем вовсе прекращались в тот же день. Послеобеденные занятия три дня отводились для чистописания, а два -- вторник и пятница -- для пения; в субботу занятий после обеда не было. Просидев в классе до обеда, мы пришли на квартиру. Здесь отцы наши, расспросив нас за столом, как мы сидели в классе, объявили, что после двух часов им надо ехать домой. Мы упросили их, что они вызовут нас из класса проститься.

 После того как хозяйка убрала стол, Леонтий Садиков, учившийся уже в четвёртом классе, сшил нам по тетрадке, налинеял по две строчки, очинил два гусиных пера, и мы, вложив тетрадки в кожаные сумки, отправились в класс. «Теперь садитесь, -- сказал учитель,-- возьмите свои тетрадки и пишите на них с прописей что угодно, в две строчки, по одной странице. Да только хорошенько -- и тетрадей не марать, а кто будет худо писать или тетрадь марать, того буду сечь». Только мы расположились с Ваней писать, как очередной ученик (о роли их я расскажу потом), услышав стук в дверь, вышел в коридор и, вошедши тотчас назад, заявил учителю, что Малеина и Николаевского спрашивают. Александр Семенович сказал: «Пусть идут!». Мы вышли из класса и в коридоре увидели своих родителей. Они сказали, что зашли проститься; мы горько заплакали. Потом отцы просили нас, чтобы мы не тосковали и не плакали, а старались хорошенько учиться и что они опять скоро приедут в гости.

 Простившись с родителями, мы поплелись в класс и не могли удержать слез, которые, за неимением платков, утирали рукавами. Увидев это, учитель сказал: «Николаевский, Малеин! Вы что это глаза трете рукавами?» -- «Глаза засорили, Александр Семенович!» -- нашелся Ваня. «Как это случилось? Враз оба засорили глаза! Посмотрите-ка кто-нибудь на улицу, не едут ли их отцы?» Очередной, или дежурный, ученик с готовностью доложил, что сию минуту мимо училища проехали двое причетников. «Ну, так я и знал, -- бодро произнес учитель. -- Вот чем засорили глаза Николаевский и Малеин! Смотрите! У меня есть розга, которая живо протрет вам глаза!» Слово «розга» опять возымело действие и мы принялись за чистописание вместе со всеми, забыв о своем огорчении.

 Александр Семенович сидел за столом и чинил перья. Все писали гусиными перьями, и только скрип их был слышен по всему классу. Перьев перед учителем лежал целый ворох, и постоянно к нему подходили ученики поменять перо. Вдруг раздался по всему классу возглас: «Асеклянда Семеновиц, пело не везет!» -- «Что, что, кто там кричит?» -- строго спросил учитель. Несколько учеников отвечают: «Иван Введенский!» -- «Введенский! Давай сюда свое перо, я поправлю его, авось либо повезет», -- говорит Александр Семенович, смеясь. Картавивший так потешно ученик Ваня Введенский был сыном священника села Козлова Вышневолоцкого уезда. Все жители Козловского прихода были карелы, а отец Введенский перевел на карельский язык Евангелие от Матфея, отчего получил известность. По окончании уроков по чистописанию все ученики сдали свои тетради Александру Семеновичу, который унес их домой для проверки. Через несколько дней некоторые ученики за плохое писание были наказаны стоянием на коленях около парты. На моей тетради, к великой моей радости, учитель написал: «Видно старание».