Жизнь в Твери. Варгазинские калачи. Класс пения. Розги. Очередные ученики. Мой неудачный дебют. Поведение в церкви.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

По вечерам, придя из класса домой, все квартиранты вместе за одним столом и при одной сальной свече готовили уроки. Выучивши, ужинали, а потом ложились спать -- кто на полатях, кто на печке, а кто и на полу, постлавши войлоки. Утром некоторые вновь просматривали свои уроки, потом спрашивали у хозяйки хлеб, ели его, а часть клали в теку (сумку), чтобы в классе перекусить. Изредка покупали мы у Варгазина на дому так называемый варгазинский калач, известный и до сего времени, стоивший пять копеек ассигнациями или полторы копейки серебром -- небольшого размера, и 10 копеек ассигнациями -- большой калач. Десятикопеечного калача мне хватало на три дня. Положив в теку калачи и хлеб, мы с Ваней отправлялись в школу, повесив теку через плечо. Так каждодневно происходило наше хождение в школу, конечно, исключая праздники и воскресные дни.

 Приближались уроки пения. Сначала нам учитель объяснил и велел заучивать названия нот: ут, ре, ми, фа, соль, ля, высшее фа с перечеркою, потом такты, полутакты, четверть такта, восьмая такта; такт имел четыре маха рукой, полтакта -- два маха, четверть -- один мах, восьмая часть -- половина маха. Далее мы выучили, на какой черточке стоят ноты. За незнание этого наказывали стоянием на коленях на середине класса, около парты, изредка с розгами -- до пяти ударов.

 Когда мы выучили теоретически, нам было задано учиться петь по нотам: ут, ре, ми, фа, соль и т.д. Накануне вечером квартирант Иван Петрович Бутягин, бас семинарского хора, спросил меня: «Устинушка! У вас завтра пение после обеда?» Я ответил грустно: «Пение, Иван Петрович!» -- «Неси обиход! Давай я поучу тебя!» Вероятно, отец мой просил Бутягина об этом. Я принес обиход. Бутягин раскрыл его и, показывая на нотную азбуку, произнес: «Ну, видишь, напечатано “ут”? Пой за мной в один голос: “У-уут”. И своим баском затянул: «У-уут», -- а я своим детским голоском совершенно в другой тон: «У-уут». -- «Нет, не так! Ты возьми пониже... Теперь немного повыше... Всё не так!» Я заплакал, Иван Петрович сказал: «Не плачь. Бог даст, помаленьку привыкнешь! Ну, отдохни немного!» Так Иван Петрович просидел со мной часов до одиннадцати ночи, и я кое-как усвоил пение, но в класс пошел со страхом. Дело, однако же, обошлось благополучно. 

 В следующие классы пения Александр Семенович заставил петь враз всех учеников. Выходило что-то громкое и смешное, так что проезжавшие мимо училища останавливались и с изумлением слушали столь оригинальное пение. Правда, нередко, услышав фальшь, Александр Семенович, рассердившись на кого-нибудь, кричал: «Пошел к порогу! Высечь его!» Провинившийся шел к порогу, раздевался. Очередной ученик или дежурный брал в руку лозу и начинал стегать провинившегося по обнаженной мягкой части тела. При первых ударах провинившийся обыкновенно кричал: «Александр Семенович, простите, не буду, не буду!» Услышав крик в первый раз, я и Ваня вскочили со своих мест на скамейки, чтобы хорошенько рассмотреть экзекуцию, но учитель тотчас заметил нас и закричал грозно: «Вы, новички, что встали, чего не видали! Розги, что ли, захотели? За этим дело не станет!» Конечно, мы сию минуту сели на свои места и дрожали от страха. Потом, опять как-то Александр Семёнович велел одного ученика высечь, но исполнения наказания не последовало, так как провинившийся заявил, что у него болит та часть тела, по которой стегают, что и подтвердил дежурный ученик.

 Здесь кстати сказать об очередных учениках, дежурных, они менялись каждый день по порядку сидения за партой в классе и занимали особое место около двери. В их обязанности входило выглядывать в коридор на стук в дверь и узнавать кто постучал, кого хотят видеть или что-то передать учителю. На их же обязанности было изготовление розги и наказание ею провинившихся, если таковые находились в тот день.

 И вот очередь дошла и до меня. Товарищ объявил, что я завтра очередной. Пришел я домой грустный. Нужно было приготовить розгу и принести в класс, в противном случае секли самого очередного. В огороде у хозяйки я подходящих прутьев не нашел и обратился к ней с просьбой. Она связала мне какой-то пучок из старой метлы. С этим пучком пошел я в училище, держа его под пальто. В классе сел на последней парте у двери, а розгу положил на доску, на которой писались цифры. Ко мне тут же подошли товарищи и стали спрашивать: «Малеин, ты сегодня очередной, лозу-то принес? Покажи!» Я достал пучок, навязанный хозяйкой, и показал товарищам. Они, увидев эти розги, засмеялись и сказали: «Ну, брат Малеин, тебя за такую лозу самого высекут! А сечь-то умеешь?» Я со слезами на глазах ответил: «Нет, не умею!» — «Ну так как же быть?!» Целый день я просидел очередным в большом страхе. Но, благодарение Господу, день прошел благополучно, и в розге надобности не последовало. Вообще, Александр Семенович редко кого наказывал, больше стращал.

 В октябре последовала пересадка нас на новые места. Меня и Ваню посадили на первую парту. Рядом со мною посадили Иосифа Малинина. Малинин, усевшись, начал меня толкать, а я его. Произошел некоторый шум. Увидев это, учитель громко сказал: «Малинин, Малеин! Что вы шумите, как воробьи в вениках! Сидите смирно!» 

 Во все воскресные и праздничные дни нас заставляли ходить в церковь к утрене и обедне (Литургии). Всенощные после 14 сентября не служили нигде, кроме Владимирской церкви, по особому разрешению архиерея. К утрене начинали звонить в четыре часа утра, и надо было приходить к началу службы. За неисполнением этого строго следили особые старшие; они записывали в свой журнал, кто приходил поздно в церковь или кто худо стоял: смеялся, часто оборачивался назад, переходил с места на место и прочее. Журнал свой старшие после воскресенья или праздника подавали инспектору, и он наказывал провинившихся розгами. Так как обедню священник служил не тотчас после утрени, то приходилось уходить из церкви на квартиру и снова идти в церковь по звону к обедне, что было затруднительно, особенно в худую погоду и зимой. Ходили мы к Троицкой церкви, что за Волгой.

 Перед Рождеством Христовым была снова пересадка, и я занял третье место и очень боялся, чтобы меня не посадили на первое место, так как в воображении мне представлялось, что первый ученик должен все знать и отвечать на все вопросы, а потом как-то и удивительно, если кто из начальников спросит учителя, кто первый ученик, а учитель ответит: «Иустин Малеин». Ох, как страшно!

 На последней неделе перед Рождеством Христовым Александр Семенович сказал нам, что 21 декабря нас отпустят домой и чтобы мы через день подали ему билеты для подписи. Потом он стал шутить с нами: «Вот поедете к своим родителям, то-то рады будете, Малеин! Ты кого больше всех любишь?» -- спросил учитель. Я ответил: «Бабушку!» Многие засмеялись. Учитель снова спросил: «Почему бабушку?» -- «Я точно так же люблю и мать, -- ответил я, -- но она меньше со мною бывает, особенно летом, целые дни проводит в поле, а бабушка сидит со мною и всё сказки говорит...»

 А Александр Семенович продолжал: «Наступит Рождество Христово, поедете вы с отцами по приходу славить по всем деревням, а каких, каких деревень у нас нет, с какими названиями! Например, на моей родине, -- расчувствовался он, -- есть деревня Валютино, а на твоей, Малеин, какие есть деревни?» -- «Ведново, Бухолово, Дуловское, Чёрнево. Все они барские, господ Хвостовых, и поголовно все ходят по миру. Спросишь кого из них: «Откуда вы?» Отвечают: «С Чёрнева! Хвостовы!» А в соседних, ближних селах деревни: Ляхово, Страхово, Пастасино, Паквасино и много, много других смешных названий», -- радостно говорю я, предчувствуя скорую встречу с домом.