- Это по поводу Лерки, - голос сестры Александры был несколько напряжен. - Я знаю, ты еще в отпуске, у тебя есть время.

- Я приеду через час, - сказал Ким.

...Итак, Лерка. Под сенью сестры Александры, которая вечно попадала в какие-то передряги, заставляя родителей волноваться и гордиться попеременно, смирная Валерия казалась почти невидимкой, надежной и тихой, молчаливой до скрытности. Ни один претендент (а яркая красота сестер бросала парней к ногам не только Александры) не был достаточно хорош для нее. Она отваживала их вежливо, но непреклонно; учеба и книжки занимали все ее свободное время, а еще она любила гонять на велосипеде - до того самого дня, пока не сочла вдруг, что это неприлично. Она писала стихи - правда, их не видел ни один человек, включая мать и сестру, и сам Ким обнаружил это совершенно случайно - из сумки сестры вывалилась толстая тетрадь, он поднял ее и, прежде чем закрыть, механически прочитал несколько строчек; Лерка взяла тетрадь у него из рук, не вырвала, а именно взяла, но в этом повелительном жесте было такое возмущение, что Ким не решился расспрашивать.

В семь утра - Ким и без того почти на спал - позвонил Аринин брат, Костя.

- Ким? Прости, если разбудил...

- Ничего, - сказал Ким, выходя с телефоном на кухню.

- Иванке хуже, - сказал Костя и громко вздохнул в трубку.

Иванкой звали Костину годовалую дочку.

- Ким... Тут такое дело... Мы ночью "неотложку" вызывали... Ты не знаешь, не мог бы посоветовать, ну, какого-нибудь педиатра хорошего, ну, ты понимаешь...

- А что с ней? - спросил Ким.

- Температура, - Костя вздохнул еще громче. - Не спит... Каждые три часа приходилось сбивать. И сейчас поднимается...

- Я сейчас приеду, - сказал Ким и положил трубку. Быстро написал записку Арине - и уже в дверях замешкался:

- Пандем?..

- Привет, brother, - сказал веселый голос в трубке. - У меня день рождения, я принимаю поздравления... Итак?

- Погоди, - сказал Ким, пытаясь разлепить веки (на часах было восемь утра, заснуть удалось только час назад). - Погоди... Какой сегодня день?

- Рабочий, - радостно уверил голос. - Скажешь, только что собирался мне позвонить?

- Я спал, - признался Ким. И прислушался к шуму воды в ванной: Арина уже поднялась.

- С чего бы это? - удивился голос. - Ах, ты же в отпуске, а я думала, ты, как всегда, забыл о нашем с Леркой Дне рождения...

- Когда это я забывал о вашем дне рождения?!

- Чем орать, лучше поздравь меня ласково. И Лерке позвони прямо сейчас, а то она на работу уйдет.

- С днем рождения, Александра, - сказал Ким, потирая свободный от трубки висок. - Расти большая и красивая.

Март был очень теплый. Кимов шеф был выдвинут на Государственную премию. Из других клиник схожего профиля поступали невнятные, но неизменно оптимистичные новости. Внезапная положительная динамика больше никого не удивляла; собственно, врачи теперь нужны были только для того, чтобы расшифровывать графики и описывать снимки. Мы наблюдатели у конвейера, говорил коллега Кима из соседнего отделения, но в словах его не было горечи. Ему - коллеге - и прежде случалось быть бессильным зрителем, только тогда конвейер тащил пациента в страдание и смерть, а теперь - в здоровье и жизнь; коллега по-прежнему не понимал природу чуда, но надеялся, как и многие, что большого вреда от него не будет.

Почти четыре года назад Ким встретил свою будущую жену перед входом в художественный институт. Арина стояла, прислонившись спиной к чугунной оградке, а рядом стоял её однокурсник Генка Травников; его имя Ким узнал много позже - тогда же он увидел просто парня, орущего на девушку.

На тот момент Арина была девушкой Генки. Вернее, добывала в этом качестве последние секунды. Генка был талантлив, он был самый талантливый на их курсе, Арина любила его безумно. Ей было девятнадцать лет.

Генка был талантлив и вспыльчив. Потом, успокаиваясь, он всякий раз на коленях умолял Арину простить его. И она всякий раз прощала, потому что любила его безумно, и так далее...

Вот уже несколько дней Ким был пьян, не прикасаясь к спиртному; растерянность была столь же непривычна для него, как для форели - жажда. Потрясение пополам с эйфорией привели наконец к несчастью: подмёрзшая трасса не пожелала носить на себе рассеянного и беспечного ездока. В четыре утра вокруг было темно и пусто, по обе стороны трассы чернел лес, машина, оказавшаяся на обочине в позе опрокинутого жука, вхолостую вертела колёсами, а Ким Андреевич висел на ремне безопасности, пытаясь открыть дверцу и выбраться из мышеловки.

Дверцу заклинило. Мимо промчались фары и скрылись за близким горизонтом: водитель либо не заметил катастрофы, либо решил не забивать себе голову пустяками.

Сегодня утром Ким наполнил бензобак до краёв. Странно, что он не взорвался до сих пор, думал Ким, вернее, не думал, а ощущал, пытаясь освободиться от ремня. Пытаясь высадить стекло. Пытаясь хоть что-то - в эти последние секунды - для себя сделать.

Дверь открылась без его участия - кто-то сумел отпереть её снаружи. Чья-то рука поймала Кима за руку; сквозь холодный пот и железный привкус во рту он успел запомнить и осознать это прикосновение.

Помощь! Откуда?!

Спустя мгновение он был снаружи, и они со спасителем успели отбежать в сторону, прежде чем бензобак взорвался наконец, и на трассе сразу сделалось светло.

Двадцать девятого февраля, в самый странный из отмеченных на календаре дней, Дэвид Хаммер, сотрудник уважаемой городской газеты, возвращался домой несколько позже, чем обычно...