Многие из нас знали Цветкова хотя бы виртуально — еще в жж, а потом в фейсбуке, он всегда был активен и общителен. Я видел его осенью в Черногории (первый ли раз? мне почему-то кажется, что нет, но вспомнить не могу), мы поздоровались и только, а приставать мне было неловко (я вообще не по этому делу). Может быть, конечно, он просто меня с условным аватаром никак не сопоставил; здесь, в фейсбуке, мы разговаривали довольно часто и интересно. В большинстве (ну, или во множестве) случаев я с ним не соглашался, но это был тот довольно редкий случай, когда ты не соглашаешься с умным мнением умного человека — ну вот как я, например, решительно не согласен с его оценкой Верди vs. Вагнера и Рихарда Штрауса в стихотворении “травиата” (вообще, конечно, что Цветков был такой умный и при этом такой офигительный поэт  — это какая-то игра природы). 

В приведенных стихах даты в основном условные, по времени публикации соответствующих сборников. Большой перерыв — это время, когда Цветков стихов не писал.

Подавляющее количество стихов Цветкова так или иначе — стихи о смерти. Это очень видно в подборке, но поверьте, я даже близко не выбирал тексты по этому признаку, оно все такое. Это так бросается в глаза, что, наверное, условные литературоведы давно уже про это все написали.

Ну, а больше, наверное, говорить смысла нет. Многие в последние месяцы вспоминали стихотворение “скала”; мне это казалось сомнительным делом, но, присмотревшись внимательнее, я убедился, что это не аллегория, а довольно точное описание реальной осады (кажется, самой длинной в новой истории, 1779–1783) Гибралтара, включая героическую “вылазку” (sortie) в ноябре 1781 года, благодаря которой он до сих пор остается британским; и в этом контексте, конечно, даааа (не говоря о том, что это гениальный текст). Я даже думал на нем закончить, но тут попалось еще “напрасно в направленье ада”, неожиданно благодушное для почти всегда язвительного Цветкова, и, увы, очень уместное — убедитесь сами.

1115. Алексей Цветков. До восхода успели одеться [1970–77]

Вроде как даже пытаешься не вторить всем страшным новостям, но получается, как видите, не очень хорошо. Что сказать про сегодняшнюю подборку — даже не знаю; вот Бродский, который смотрит на мир мрачным взглядом, но всегда ищет и какую-то светлую сторону, например, что “в эту зиму с ума я опять не сошел” и так далее (ну и следующее стихотворение, про то, что любая война кончается — кажется, оно про это, хотя, как с поэзией часто бывает, может быть, как раз наоборот; см. также стихотворение Друниной — про то, что шрамы войны заживают долго, хотя при взгляде с расстояния в 80 лет 1947 год в этом смысле кажется слегка, как сказать, нелогичным). Антиправительственное стихотворение Михайлова удивительным образом написано вроде бы в самую благодатную пору XIX века, в правление Александра II (и это он, видимо, тот самый “деспот”; я думаю, кстати, что ударение на второй слог) — но вторая половина  его правления была действительно довольно мрачна — реакция, подавление всего, что можно, особенно в Польше, зверства в области просвещения (правда, если я не ошибаюсь, Алексей К. Толстой написал стишок, оправдывавший некоторые нововведения своего однофамильца [и, наверное, дальнего родственника], министра народного просвещения в 1866–80 гг. графа Дмитрия Андреевича Толстого — тот кроме всяких гадостей активно вводил классические предметы, латынь и древнегреческий, и Толстому-поэту это скорее нравилось). Стишок Сумарокова начинается какой-то очень современной фразой (особенно если читать “прости” как “прости”, а не по смыслу, как “прощай”), а кончается (даже обрывается) незамысловато-хвастливой ссылкой на мародерство (как, в общем-то, и “Корольки” Мея—Сырокомли).

Какая подборка будет, dis volentibus, в следующий раз — я думаю, к сожалению, понятно.

1101. Иосиф Бродский. Стихи в апреле [1969]

#pomespenyeach

Сегодня лаконичный выпуск — только так называемая “сцена у фонтана” из пушкинского “Бориса Годунова”. В ней поразительны как минимум две вещи. Во-первых, она написана почти двести лет назад, а язык ее невероятно современный; два-три раза могут попасться какие-то архаизмы, но в целом — тот язык, который создали более или менее в пушкинскую пору, более или менее сам Пушкин — до сих пор с нами, дай Бог ему долгой жизни. Во-вторых, когда Пушкин закончил пьесу, ему было 26 лет (опубликована она в 1831 году, впервые поставить ее цензура разрешила только в 1866, но закончена в 1825); по-моему, сейчас представить себе такую степень развитости таланта и вообще зрелости в этом возрасте невозможно — мы стали взрослеть медленнее; скорее всего, это хорошо.

“Годунов”, конечно, абсолютно не сценическая вещь, хотя, как многие пушкинские произведения, это конспект накопившейся к тому времени европейской культуры, в данном случае Шекспира — но конспект гениальный, который встает наравне с тем, что конспектирует (иногда и прыгает выше) — очень редкий случай; правда, если я не ошибаюсь, “Годунов” существенно короче средней шекспировской трагедии. Зато он невероятно кинематографичен, и жаль, что до сих пор никто не справился (хотя попыток было несколько); настолько, что там есть какие-то невероятные прорывы в мир после Люмьеров, как на польском балу, когда идут пары и разговаривают, и в последней кавалер говорит даме в продолжение разговора “Конечно, если вы…” — и ровно на этом месте, не успев закончить разговор, они расходятся, “комнаты пустеют”, как сказано в ремарке. Что это, как не режиссерский сценарий?

Сцену у фонтана я более или менее знаю наизусть; когда-то читал ее по ролям с бабушкой, и один раз, помнится, на какой-то свечке читал с Аней Родионовой. (Кстати, в поколении по крайней мере тридцатилетних очень многие знают тонны стихов наизусть; про более младших просто не знаю, не исключено, что и они тоже.) Интересно, что Мусоргский в опере не стал использовать пушкинский текст, хотя во многих других кусках вполне себе использовал; наверное, ему просто надоело пользоваться только речитативом и пятистопным ямбом.

В сегодняшнем выпуске — одно длинное стихотворение и одна короткая поэма Гумилева. Когда-то, очень давно, я написал заметку про Гумилева для тогдашнего моего проекта “Чтение без разбору”, где говорил, что Гумилев — такой вечный подросток с розоватыми брабантскими манжетами. Мне казалось, что это само по себе нейтральный отзыв, но многие любители Гумилева на меня обиделись. Я от своих тогдашних слов не отказываюсь, только вижу, что за истекшее время Николай Степанович прочно вошел в очень маленькое число самых моих любимых поэтов — хотя я не могу похвастаться, как один младший коллега, что знаю наизусть весь его поэтический корпус. “Звездный ужас”, впрочем, знаю; когда (тоже уже давно, лет десять назад) я выступал в прекрасном, не очень долго просуществовавшем проекте “Стихи про меня” и читал разные стихи, и пришла пора “бисов”, я прочитал именно его; Саша меня потом очень ругала — надо было что-нибудь очень коротенькое, а не этот ужас. С этим текстом у меня связано еще одно воспоминание — в 1996 году в Бостоне проходила очередная конференция AAASS (American Association for the Advancement of Slavic Studies, hist. — в том смысле, что ее тоже нет больше), а мне очень хотелось съездить в Америку, и я подался туда, получил (не с первого раза, там был какой-то нелепый затык) визу — и, надо сказать, уже после конференции получил деньги от РГНФ, что ли — вот что в те времена бывало, дети. Свой доклад про ритмику “Звездного ужаса” я делал на секции, где то ли председательствовал, то ли участвовал Гаспаров, и после него он мне сказал — “Вы охренели, делать выводы на таком крошечном объеме материала”; сказал, конечно, так, что кроме меня все поняли только что мэтр с большим почтением отозвался о работе молодого коллеги. Кстати, что удивительно и, наверное, совсем не подростково в обоих текстах — в них, как мне кажется, почти нет колониального взгляда; это просто взгляд изнутри, и он показывает красоту и богатство, без малейшего намека на позицию сверху, сбоку или еще откуда-нибудь. Ну то есть по нынешним временам это все, конечно, аппроприация — что лишний раз доказывает, какая это идиотская концепция.

1098. Николай Гумилев. Паломник [1911]

В эти дни, когда многие люди начинают стыдиться своей национальной идентичности, своей культуры и даже своего языка, я решил сделать небольшое ответвление в проекте — как видите, даже нумерация прервана — и показать немножко другое, в том числе для того, чтобы стало понятно, насколько это бессмысленный стыд не о том. *** “Озимандия” Шелли — одно из самых знаменитых стихотворений на английском языке. Озимандия — это Рамзес II, самый, наверное, могущественный и долгоиграющий фараон Древнего Египта (одно только его правление длилось около 45 лет), проигрывающий в посмертной знаменитости разве что абсолютно ничтожному Тутанхамону. Интересно, что англичане, читающие это стихотворение, почти все (но не все) произносят command как [kə'mɑ:nd], из-за чего land:command становится зрительной рифмой; не думаю, что Шелли это имел в виду. (Американцы, напротив, читают [kə'mænd], просто потому что у них так принято.) *** Мне очень интересно, строки “Мимо белого яблока луны, / Мимо красного яблока заката” Сергея Козлова (музыка Вл. Шаинского) из мультфильма, прости господи, “Трям! Здравствуйте!” (1980) — это намеренная отсылка к Йейтсу или случайность? *** Помимо сборника “A Shropshire Lad”, Хаусмен всю жизнь занимался античной литературой, был крупным (прямо крупным) филологом-классиком, посвятившим большую часть своих трудов четвероразрядному поэту-астрологу I века н. э. Марку Манилию. Относиться к этим занятиям с юмором он тоже умел; хорошо известен его “Отрывок из греческой трагедии” (вижу вот сейчас, что его исключили из посмертного издания “Записей и выписок” — это все-таки прямо вредительское издание); я когда-то его тоже перевел, но потом увидел гаспаровский перевод и свой начисто забыл. *** “Шропширский паренек” породил множество пародий, включая приведенный стишок Вольфа (полунемца), ссылающийся на один из самых известных текстов Хаусменовского сборника — “When I was one-and-twenty”. *** У Беллока (полуфранцуза) много очень смешных и довольно зверских стишков и эпиграмм; я выбрал довольно лирическую. С этим коротким стишком та же история, что со стихотворением Слуцкого про пленных немцев: как там всюду (включая собрание сочинений) пихают абсолютно невозможное “по-видимому”, так и тут, привыкнув к тому, что сейчас “next me” выглядит странно и старомодно, везде пишут “next to me”, опять-таки абсолютно ритмически невозможное. Но у англоязычных людей чувство стихотворного ритма в нынешних поколениях, кажется, утрачено совсем безвозвратно. *** В одном из самых страшных на свете антивоенных стихотворений Оуэна — погибшего буквально за пару недель до Перемирия — абсолютно все, чье чтение я слушал, читают “дульче” (очень хороший, кстати, Бен Уишоу). Я бы понял “дульке” или “дульце”, но “дульче” — мне казалось, так читают только итальянцы; а вот нет. Ну что ж. *** Классический стишок Фроста переводил (как обычно, довольно своебразно и очень здорово) Гриша Дашевский. *** У Огдена Нэша довольно много текстов, представляющих собой длинные неритмичные, но попарно зарифмованные строки; есть очень хорошие переводы Ирины Комаровой: “Итак, если вы меня спросите, что делать, я скажу, что лучше совсем не грешить, но уж если согрешить доведется без спроса вам, — / Грешите предпочтительно первым способом”.

a. Percy Bysshe Shelley. Ozymandias [1818]

Недавнее стихотворение Горалик — отклик на сегодняшнее; я завидую тем, у кого получается превращать клубящееся внутри в творчество; понимаю, что это более или менее физиологическая функция, но можно же пожалеть, что она тебе недоступна? *** Опять-таки, в сложившихся обстоятельствах первая строчка пастернаковского “Лета” бьет сзади по коленям. *** Стихотворение Полозковой, как видно по дате — это опять-таки то, что бывает у поэтов; они (как правило) не то чтобы что-то лучше людей понимают, но в большей степени, чем люди, способны обратиться к тому неясному эфиру, который позволяет заглянуть в будущее. Страшноватое умение. Впрочем, предсказание о литературе как раз начало в последние пару лет сбываться — если и дальше так пойдет (хотя трудно себе представить, как; но опять-таки, нам, не-поэтам, неоткуда узнать), то хоть что-то. *** Смешное торжественное, или, как сейчас некоторые сказали бы, “пафосное” стихотворение Ратгауза, при всем его ретроспективном трагизме, отчасти и оптимистическое (ну или эсхатологическое, если угодно): “мог ли он подумать, что всего через несколько месяцев” итд.; это же работает во все стороны. *** В пушкинскую довольно раннюю “Войну” я раньше особенно не вчитывался, и думаю, что средний читатель к этому мало склонен — ну первые строчки многие знают, все эти “подъяты наконец, шумят знамена бранной чести”. Но дальше происходит нечто совсем, совсем другое: лирический герой задумывается — а ему-то эти знамена что принесут? И приходит в полный, всеохватный ужас, так что после этого две завершающие строчки настолько никуда не влезают, что их можно произнести только по инерции, чтобы уже отстали (или убили). Мне кажется, это про настроение многих тоже многое говорит. (Это отчасти отвечает на мелкую дискуссию, которую я видел у кого-то в фейсбуке; если человек говорит, даже в полемическом запале, что Пушкин — это сталинский имперский проект и современному читателю интересен быть не может, не надо с таким человеком дальше разговаривать, понятно, что у него в голове [ничего].)

В следующий раз (я постараюсь, чтобы это был один раз, мне кажется, растягивать не надо), ну, если все будет… э… доступно, я совершу некоторый единичный кульбит в рамках (и даже не совсем в рамках) этого проекта.

1088. Линор Горалик. Смерть ласкает душу, идущую на поправку [2022]

В такие дни и часы непонятно, как пальцами двигать, не то чтобы искать, читать и выкладывать стихи. Я не могу зарекаться, но не прекращаю только потому, что это хоть какой-то способ (хотя я вижу, что число людей, которые к этому обращаются, и без того небольшое, сократилось, и это очень понятно) сохранить разум и чувства — я хотел бы надеяться, что нам они еще понадобятся. За длинной классической “Элегией” Введенского, отмеченной мрачным и стоическим фатализмом, следует стишок Югай, написанный как будто в течение последнего месяца (у поэтов так бывает). Мучительная, на разрыв аорты “Страна” Цветаевой, выражающая так многое из того, что чувствуем мы сейчас, неожиданно оптимистична хотя бы потому, что она явно утверждает (а вот правильно ли — не знаю), что речь идет о двух разных сущностях; и это, так сказать, пройдет. Прекрасное стихотворение Гандлевского все построено на лермонтовском подтексте, и это прямо редкий случай такого виртуозного обращения с (у Гандлевского вообще порядочно такого, как “сторожа кричат в Мадрите”). Сологуб тоже очень актуален. Стихотворения Берггольц и Петровых — о памяти военных лет и событий, у Берггольц относительно давних, у Петровых мучительно сиюминутных. Кончается подборка стихотворениями более философско-общечеловеческими, включая трогательный, почти любительский стишок Вяткина (арестованного в Сибири, где он жил, в 1937, умершего в заключении в 1941) из журнала “Вестник Европы” № 9–17 за, drum roll, 1917 год.

1071. Александр Введенский. Элегия [1940]

В момент обострения всех ощущений в какую-нибудь сторону вдруг оказывается, что все вокруг — в частности, любые произведения искусства — говорят о том же; феномен, хорошо известный и любому психологу, и вообще любому человеку. Так и тут — хотя стихотворение Шевырева посвящено Австро-итало-французской войне или, как она обычно называется в англоязычных источниках, “Второй итальянской войне за независимость”; грубо говоря, Италия сражалась с Австрией и при поддержке Франции победила — отдав Франции Ниццу и Савойю в качестве платы за победу. Стихотворение Пастернака, как понятно по дате, описывает налеты немецкой авиации — и, надо сказать, предвидение и сдержанный, но несомненный оптимизм поэта в 1941 году дорогого стоят. Николай I, памяти которого посвящено стихотворение Тютчева, умер 2 марта (по новому стилю) 1855 года, за год до того, как России пришлось просить мира — на довольно унизительных условиях — по результатам Крымской войны. Интересно, что это поражение в конечном счете оказалось главным катализатором взрывной модернизации Российской Империи, включая отмену крепостного права. (В скобках отмечу, что призывать поэтов в идеологические соратники — очень так себе идея; тот же Тютчев по взглядам был в основном, прямо скажем, мусорный старик — не зря его на днях пытался прочитать Машков; и у Пушкина есть как всякие послания декабристам и Чаадаеву, так и какое-нибудь “Клеветникам России”; а Бродский… впрочем, даже не стоит о Бродском.) Прекрасная зарисовка Рождественского очень точно описывает советское безвременье. А написанное в 1940-м, но не опубликованное стихотворение Кирсанова — типичное поэтическое предвидение. (Сколько подобных несостоявшихся поэтических пророчеств, впрочем.)

1059. Черубина де Габриак. Поля победы [1909–10]

У меня пока что не хватает ресурса припадать к чему-либо менее глубинному, поэтому сегодня снова Пушкин. Я выбрал более или менее наугад из второго тома десятитомника как вполне хрестоматийные стихотворения, так и наброски и отрывки. Начинается сегодняшняя подборка стихотворением, конечно, довольно пессимистическим в исторической перспективе — хотя Александр Одоевский на это и отвечал, что, мол, будь покоен, бард! — цепями, / Своей судьбой гордимся мы, и предсказывал, что “Она [т. е. свобода] нагрянет на царей, / И радостно вздохнут народы” — до осуществления этих предсказаний оставалось еще почти сто лет, и с радостным вздохом народов тоже как-то получилось, мягко говоря, ниочинь. *** В каком-то школьном томике Шекспира я прочитал не помню чье замечание, что вот только у самых великих авторов бывает резкий слом читательских ожиданий (там это формулировалось как-то по-другому) — к чему у Шекспира это прилагалось, не помню, кажется, к “Гамлету”, а заодно автор цитировал “Анчар”, где не задумываясь скажешь “К нему ни птица не летит, / Ни зверь нейдет”, а вот фиг, потому что там тигр. Это хорошее замечание, и я его запомнил крепко. *** У Пушкина, как известно, московская и петербургская норма смешиваются — в Онегине, скажем, рифмуется “скучно : простодушно”, или здесь — “скучно : душно”, а в стихотворении “Зимняя дорога” (“Сквозь волнистые туманы”) — “скучной : однозвучный”. *** Очень обнадеживающий отрывок “То было вскоре после боя”. *** А “Поедем, я готов” — очень грустное, наоборот: бог с ней с девой, главное, так и не поехал никуда (а ведь про Китай это он не только ради красного словца сказал, действительно были какие-то смутные планы). *** В “Бесах” самый пугающий эпизод — когда лирический герой говорит “Вот уж он далече скачет” — этот “он”, видимо, бес, но никаких привязок и обозначений нет, reference повисает в зимнем воздухе. *** “Туча” по настроению, конечно, текст преждевременный — но очень хочется, чтобы был актуальным.

1049. Александр Пушкин. Во глубине сибирских руд [1827]