(А рожь сей. Кстати, по моему счету это сотый выпуск [скорее всего, считая два левых, иноязычных.]) Я надеялся дочитать этот не самый эффектный кусок Серебряного века к нынешнему разу, но не вышло, небольшой кусочек остался, после чего — про крайней мере, на время — начинается настоящий, извините за выражение, пир духа. Александр Рославлев — эпигон Брюсова, удостоившийся от Чуковского едкого “Третий сорт ничуть не хуже первого! — Из одного объявления”; впрочем, приведенное короткое антивоенное стихотворение действительно не хуже. *** Рукавишников — из “сверхбогатой купеческой семьи”, с которой порвал; “безусловно талантливый, работающий, думающий, он совершенно лишен чутья поэтов — вкуса”, писал Гумилев. Как бы то ни было, “Скоморошья” довольно неожиданная и необычная. *** “Песни спеты, перепеты” Полякова перепевают “Слишком ранние предтечи / Слишком медленной весны” Мережковского. *** Сидоров умер в 22 года и собственного стиля выработать не успел; загробное посещение Гоголя в стихотворении вполне выразительно. *** Эльснер был шафером на свадьбе Гумилева и Ахматовой и потом уверял, что это он “научил Ахматову писать стихи”. Хорошо научил, чо. После гражданской войны оказался в Грузии, где и прожил всю жизнь (до 1964 года). *** Самое захватывающее в Гарднере — его полное имя (Вадим Даниилович де Пайва Перейра Гарднер); несмотря на кажущийся серебряновечный эпатаж, оно настоящее: его дед и прадед по отцу — известные латиноамериканские ученые, дядя известный американский историк, отец тоже, понятное дело, американец. Родился он в Финляндии, и поскольку Финляндии удалось выпутаться, он тоже остался на родине, где и жил до смерти в 1956 году. *** Стóлица любит обращаться в стихах к стихийным “языческим” силам; “К ночи” — типичный пример. *** Про стихи Алексея Н. Толстого, по крайней мере серьезные, я раньше даже не слышал (а зря, все-таки свойственник); а они вполне прямо неплохие. *** Князев это немножко такой Курочкин своего времени; впрочем, песня “Никогда, никогда, никогда / Коммунары не будут рабами” это тоже его. Умер в 1938 году в лагерной больнице на Колыме. *** Александр Богданов был активным деятелем большевистского движения. В родной Пензе его именем названа улица. Как он умер (в 1939 году) не нахожу сведений, но, кажется, своей смертью. *** Коц, кстати, тоже, в эвакуации в 1943 году. Больше всего он известен как автор русского текста “Интернационала” (“Весь мир насилья мы разроем / До основанья, а затем”); спор с поздней идеологией Толстого, хотя и обладает всеми чертами поэтической публицистики, не лишен обаяния.

1403. Александр Рославлев. Нищий [1908–09]

(А рожь сей; приходится это повторять себе при совершении любого действия, от таблетки до лекции.) Мрачный и страшный “Вальс” Горалик; примитивистский “Кеннет Голдсмит”; изысканный переход четырехстопного амфибрахия из “Песни о Вещем Олеге” в трехстопный в стихотворении Самойлова. “Пригласил ее в гости” Холина напоминает мне стилистику Анатолия Гаврилова, но даже не знаю, у кого безнадежнее. Знаменитый (и текстологически зыбкий) “Ворон” Глазкова описывает так многих из нас — мы обращаемся к мирозданию с разными вопросами и воображаем, что оно отвечает, а меж тем оно как тот ворон. С Горбаневской мне посчастливилось быть шапочно знакомым; на меня произвел сильное впечатление эпизод, случившийся, когда мы (случайно так вышло) прилетели в Шереметьево из Парижа одним рейсом. Пока все ждали багажа, Горбаневская курила. В Шереметьеве! Возле лент багажа! Времена были еще не совсем безумно-антитабачные, но уж конечно никаких мест для курения вокруг в помине не было. Мне кажется, это многое говорит о человеке. (А стихотворение хорошее.) Уже прочитав стишок Куляхтина, обнаружил его небольшую подборку с другим стишком, который на меня в момент публикации (в начале века) произвел сильное впечатление, хотя я не помнил, чей он (и кто меня на него навел, про это у меня тоже лишь догадки и напрямки, хотя довольно уверенные). Прочитаю потом. “Пророки” Пушкина и Лермонтова, конечно, как мало что демонстрируют идеологическую (и даже, скорее, эмоциональную) разницу авторов.

1392. Линор Горалик. Вальс [2022]

“Помирать собрался, а рожь сей” — кажется, только этот сумрачный лозунг, состоящий исключительно из допотопных слов, входивших еще в праиндоевропейский язык (Шлейхер и ко. наверняка легко бы его туда перевели), и удерживает как-то, хотя назвать процесс “удерживанием” тоже сложно. Сегодня — грузинская подборка; практически все окрестные страны сейчас постоянно бурлят в новостях, и Грузия не исключение. *** После сверхклассического Пушкина, снова абсолютно запредельного, если прорваться сквозь хрестоматийный глянец, следует трогательно-бахвальский автопортрет Леонидзе в переводе Мандельштама. *** У Кушнера Грузия по касательной, стихотворение на самом деле о устаревших, устаревающих и непривычных позициях ударения, и от этого читать его довольно трудно; тонкая, как всегда у Кушнера, версификационная работа. *** После тоже очень известного Пастернака идет Бараташвили в переводе Пастернака, но если не знать, что это перевод — можно и не догадаться, а вот кто переводчик понятно с первых слов. (Дата в фигурных скобках, потому что в 1967 году, через семь лет после смерти Бориса Леонидовича, был опубликован сборник грузинской поэзии с этим стихотворением, а публиковался ли этот перевод при жизни — мне найти не удалось.) *** У Ахмадулиной, конечно, описан реальный эпизод биографии, и я по ходу дела задумался — Шура-то какого пола? В зависимости от этого картина прямо радикально разная. *** У Мориц не случайно в последней строфе (вдруг, без всякого, мм, объявления войны) выскакивает “Я — в своем уме”. Как многие поэты, предчувствовала, значит. *** Зарисовка Тихонова — типичная продукция Союза Писателей: свозили в Грузию, накормили хачапурями, напоили вином, будь любезен напиши несколько стишков о том, как хороши пятнадцать-республик-пятнадцать-сестер, блять.  *** В коротком стихотворении Самойлова смешивается покорность судьбе (точнее, то, что называется плохо переводимым словом resignation), издевка и намек на отмщение. *** У Мандельштама тоже не высказывание, а именно что зарисовка, но между “на отъебитесь” и “гениально” есть некоторая разница. *** Запуская проект, я не то чтобы даже внятно, но как-то подсознательно пообещал себе, что тут не будет моих стихов (которых, впрочем, и так, в общем, не существует) и переводов; но ведь это обещание распространяется на меня лично, а не на всех носителей фамилии, верно? Стихотворение Табидзе — одно из самых хрестоматийных в Грузии (одних прочтений на ютубе без счета), и переводили его тоже много раз; но вот это безысходное томление — оно, конечно, всегда живет в поэтической душе, так что удивляться нечему.

1381. Александр Пушкин. На холмах Грузии лежит ночная мгла [1829]

“Завет”, как часто у Ходасевича, стихотворение вроде бы очень простое и какое-то старомодно-классическое, но стоит глянуть внимательнее — там и с ритмом оказывается все не так просто, и образность необычная, и глагольные рифмы обманчиво-просты. *** Киссин (Муни) — близкий друг Ходасевича; в 1916 году, находясь на войсковой санитарной службе, он застрелился в Минске. Приведенное стихотворение — почти прямое отражение блоковского “Авиатора”, опубликованного в те же годы (но, кажется, чуть раньше) — примерно тот же трагизм (немного менее явный), тот же Я4 с рифмовкой АбАб, но короче и с более тесным переплетением культурных ассоциаций, главным образом — в срединных двух строфах — критско-микенских, связанных с трагической историей Икара (то есть у Муни самолет эксплицитно не падает, но что с Икаром-то произошло мы знаем). *** Тиняков, из богатых орловских крестьян, поразил современников, которые вроде бы должны были уже попривыкнуть, эротизмом, бесстыдством и всякой аморалкой; действительно, приведенное стихотворение для русской поэзии, в медианном разрезе целомудренной, довольно отъявленное — хотя если вдуматься, ничего даже отдаленно порнографического в нем нет, а последнюю строку можно воспринять как своеобразный отзвук морализма. *** Стишок Зоргенфрея, где взгляд лирического героя поднимается из-под земли, начинается тем же словом “страшно”, что стишок Садовского. *** Кондратьев учился в гимназии у Анненского, воспринял от него любовь к античности (в версии Кондратьева довольно поверхностную); в приведенном стихотворении есть явный перифраз пушкинской (ну, горациевской) фразы, очень узнаваемый и от этого слегка комичный. *** В Якутию-то ссылали многих, но, кажется, не многие использовали этот экзотизм для создания художественных миров — а вот у Чулкова он прямо в полный рост. Несмотря на очень прохладное отношение к советской реальности, умер Чулков хотя и в 1939 году, но своей смертью. *** “Его серьезность вызывает иногда даже улыбку”, — писал про Бородаевского Гумилев. Приведенное стихотворение до такой степени построено по канонам Дмитрия Александровича Пригова, что становится не по себе; знал ли Пригов про такого предшественника? Даже вот это “ударюсь когтем я и гневный вопль подъемлю”, где происходит неловкий переход из будущего в настоящее время, не говоря уж про концовку. *** Модест Гофман учился на историко-филологическом факультете в Петербурге и вторую книгу стихов, “Гимны и оды”, составил в основном из подражаний античным размерам; приведенное стихотворение — это примерно так называемая третья архилохова строфа.

1368. Владислав Ходасевич. Завет [1912]

(Русская поэзия серебряного века 1890–1917. Антология. М., “Наука”, 1993) Невероятный, исключительный в истории русской литературы поэтический взлет еще не начался — но обратите внимание, что типичной для конца XIX века неуклюжести пришел конец; хорош поэт или плох, одышливости Случевского он (или, конечно, она) уже не достигает. В этой подборке несколько текстов у меня вызывают некоторое недоумение: это что, прямо настолько заметные литераторы, что их имело смысл включать в подборку? (Это больше всего относится к Флоренскому и Рериху — впрочем, текст последнего, примерно верлибр, неожиданно поэтичный.) Гофмана многие, я думаю, помнят, не помня, что это Гофман (“Виктор-ликтор”, как называли его современники за то, что он некоторое время служил верным оруженосцем Брюсова; кстати, редкое имя для русского поэта, мне кажется) по пародии на тему “Жил-был у бабушки серенький козлик” в знаменитом сборнике “Парнас дыбом” (первое издание — 1925, Харьков): “И шелест чьих-то длинных, длинных, красиво загнутых рогов” (у Гофмана было, конечно, “ресниц”). В стихотворении Волошина — одно из сравнительно ранних упоминаний Коктебеля, который благодаря ему уже становился меккой для русских литераторов; в частности, именно благодаря ему замкнутая и некрасивая Екатерина Васильева послала в журнал “Аполлон” свои стихи, представившись таинственной затворницей Черубиной де Габриак, отчего главный редактор журнала, Сергей Маковский, в нее заочно влюбился; после бестактной развиртуализации Гумилева они с Маковским скандально стрелялись, но обошлось без жертв. Герцык тоже пользовалась вниманием Волошина, Цветаева вспоминала, что он “живописал мне ее: глухая, некрасивая, немолодая, неотразимая… Пришла и увидела — только неотразимую. Подружились страстно”. У Городецкого несчастливая поэтическая судьба — он в дальнейшей, пост-серебряновечной жизни, писал (в том числе оперные либретто; если я не ошибаюсь, советский вариант “Жизни за царя”, “Иван Сусанин” — его рук дело) много, но, отмечает составитель, “не создал ничего значительного”. Ну а Кузмин, конечно, великий, это вот уже один из сполохов того, что мы привыкли называть серебряным веком. 

1357. Эллис. Братьям-рыцарям [1911]

Это тоже пока тот период Серебряного века, когда в поэзии не случился еще взрывной расцвет. (Как любые вкусовые высказывания, тем более про поэзию, это в высшей степени субъективно; может, кто-нибудь считает что лучше Блока в русской поэзии никого не было; я и сам Блока любил в позднеподростковом возрасте, довольно много знал наизусть — но это до того, как вчитался в других — Мандельштам мне был еще недоступен, а, скажем, про Ходасевича я даже не слышал. [Правда, бабушка могла иногда что-нибудь обширно процитировать — например, Кузмина, “Разве не правда” итд.; но даже не всегда могла сказать, чьи это стихи.]) Бальмонт — очень разбрасывающийся, очень плодовитый, очень много путешествовавший, очень много переведший; едва ли не лучше всего он помнится по тому, что вспоминала Ахматова (а об этом в свою очередь вспоминал Найман; двойной тулуп, тут, конечно, требуется осторожность) — “Вдруг в дверях появился маленький рыжий Бальмонт, прислонился головой к косяку, сделал ножки вот так [тут она складывала руки крест-накрест] и сказал: “Почему я, такой нежный, должен все это видеть?” Очень здравый вопрос. А, еще, конечно, бесценная справочная заметка Гаспарова, начинающася так: “Константин Дмитриевич Бальмóнт (настоящая фамилия Бáльмонт)…” *** Брюсов — один из культурных героев Гаспарова, мало про кого он писал больше; но если объем текстов про Мандельштама не удивляет, то про Брюсова, пожалуй, удивляет. Я спекулятивно думаю, что Гаспаров примерял Брюсова на себя — не гениальный, но очень трудолюбивый, и за счет этого оказавшийся важным для культуры. Только Гаспаров (опять-таки, всерьез ли — понять трудно) напрасно считал себя не гениальным. Но это другой вопрос. *** Стихотворение Анненского, по-моему, очень блоковское — хотя далеко не все его стихи близки этой поэтике. *** Про Балтрушайтиса тоже, кажется, самая известная история — как на какой-то тусовке он представился изрядно выпившему Куприну, и тот, поглядев на него мутным взглядом, сказал — “Спасибо, я уже набалтрушался” (наверное, анекдот про телеграмму со съемок, где подпись “Адомайтис” превратилась в “Одумайтесь!” — из того же источника). Мне тут интереснее всего, как человек стал поэтом на неродном языке (по-литовски он в пожилом возрасте тоже писал). *** Гаспаров пишет в сопроводительной аннотации, что “Нищ и светел” — памятник “трудных опытов” “соборности” в семейной жизни (женой Вяч. Иванова была Лидия Зиновьева-Аннибал; я посмотрел в википедии ее фотографию; джизус, в наши дни 41 год — возраст смерти З.-А. [от скарлатины] — почти детство; а выглядит она если не как старушка, то, ну, как немолодая дама). *** “Родина” Белого, к сожалению, звучит очень современно буквально всегда. *** Про Сергея Соловьева все современники-поэты и критики отзывались пренебрежительно; а мне вот этот его гимн Анадиомене нравится.

1347. Константин Бальмонт. Святой Георгий [1900]

Про стихотворение Маяковского я вспомнил потому что в Латвии снесли памятник Нетте (он ведь, наверное, был не латыш, а немец? это бы многое объяснило). *** Стихотворение Анненского недавно привел Олег Лекманов как иллюстрацию текущей духовной смуты. Мне кажется, что это иллюстрация полезная, но не совсем того, что кажется. Во-первых, потому что она сейчас, без контекста, воспринимается как национальная (эстонки приходят к русскому Анненскому и укоряют его), в то время как события конца 1905 года, видимо, давшие ему толчок, были в возвышенном описании социальными, а в нормальном — бандитскими (группа рабочих, видимо, главным образом эстонцев, но не только, напала на имперских чиновников и заведения — кажется, убийств там не было, но принуждения, угрозы, поджоги и бог знает что еще было). Ну вот их, видимо, поймали и некоторых повесили (повторим, не только эстонцев; кто был среди их жертв — не очень ясно, но тоже вряд ли только русские). Во-вторых, не знаю, имел ли Анненский это в виду, но его общение с тенями эстонок выглядит абсолютно бессмысленным, о чем он сам проговаривается в конце (“как это печально… и глупо”). Ну и в-третьих, когда это стихотворение можно было напечатать (при жизни оно, конечно, не выходило), политическая ситуация изменилась, взбунтовавшихся эстонцев (банды состояли в основном из фабричных рабочих) можно теперь было поднимать на щит как борцов с царизмом. Стало лучше? *** Имя Кековой недавно появилось в каком-то сомнительном длинном списке поэтов, которые якобы поддерживают, ммм, вот это вот все. Во-первых, хрен его знает, что это за списки и правдивы ли они; во-вторых, поэт может иметь идиотские взгляды и даже совсем свихнуться (см. Мориц), но его прежних (да и не прежних, если они по-прежнему хороши) стихов это не отменяет. *** У Щербакова я искал что-нибудь пацифистское — но, кажется, с декларативным пацифизмом он распрощался в юности, а его юношеский опус я не очень люблю; зато вот нашлась “Циркачка” среднего периода, отличная, хотя без музыки неполная, конечно. *** Текущий (очень яростный) поэтический процесс Хайтлиной идет в основном мимо меня, а многие давние тексты вполне цепляют. *** У Павловой заинтересованно-аутичные вопросы про главное в жизни и смерти, конечно, сильны.

1337. Лада Пузырева. Этот город мне нужен [2007]

#pomespenyeach

Продолжаем “Русскую поэзию Серебряного века. 1890–1917”. Это пока еще тоже совсем не расцвет — попытки разных непривилегированных групп (рабочих и крестьян) прорваться в литературу, мрачные рассуждения о судьбе, революционные песни, в том числе переводные, как “Варшавянка”. Революционные песни-то моему поколению еще знакомы наизусть или почти наизусть (от этого сразу понимаешь, как в обоих классических образцах этой подборки — “Смело, товарищи, в ногу!” и “Варшавянке” — какие строфы вошли в песню в виде куплетов, а какие были выброшены, и, как всегда, задумываешься, чисто прагматические тут были соображения — длина, то-се — или какие-то идеологические, может быть, уже нам неясные); а про молодожь не уверен, может быть, это для нее такая же экзотика, как и все остальное. Из этого ряда, может быть, выбивается “Легенда о Марко” Горького, использованная Псоем Короленко в проекте “Русское богатство” (не без изменений, как почти все в этом проекте; я пытался не читать “Не знаем!” не как в песне, но не вполне получилось, очень там привязчиво). У Дрожжина ненамеренно смешное словосочетание “с товарищем-конем”, которое на советский и постсоветский опыт ложится как “с товарищем конем” — подобное строчке “Товарищи! Мы выступаем завтра” из “Бориса Годунова”. (Странное, конечно, слово; Фасмер говорит, тюркское, во что легко поверить. По-сербски, кстати, “друг” — сербы всегда удивлялись сексизму русских, мм, товарищей, потому что сербская коммунистическая речь всегда начиналась с “Другарице и другови!”; а “друг” — “приjaтељ”; а “приятель” более размыто семантически — например, “знанац”. А словенцы использовали заимствование из русского, tovariš, причем у них это слово стало в числе прочего обозначать учителя, по-моему главным образом младших классов, так что учительница в сокращенном варианте называется “шица”, из феминитива tovarišica.) Вообще в поэзии этого периода очень частая вещь — две-три прекрасные строчки в массиве довольно проходного текста; удержать уровень очень редко удается, практически как у Евтушенко. Так в довольно роскошных “Детях ночи” Мережковского происходит некоторое ненамеренное проседание пафоса. “Ты слышишь — как в реке холодной” Гиппиуса, мне кажется, повлияло на “Ты помнишь? В нашей бухте сонной” Блока, написанное лет на десять позже. Добролюбов, начинавший как декадент, сначала перешел на позиции неясного народного мистицизма, собирая вокруг себя “добролюбовцев”, известных также как “братки”, а затем вовсе отошел от печатной литературы и кочевал с артелью печников в Азербайджане, так что даже год смерти его точно не известен, и некоторые его тогдашние “гимны” были записаны как фольклор только в 1970-е годы. Емельянов-Коханский писал порнографические романы и вообще валял дурака (“совсем не так уж плохо, как это может показаться сначала”, замечает Бунин) — и стихотворение у него почти эпатажно и пародически салонное (вместо глаз! васильки!). Куда он потом делся и когда умер — тоже точно не известно.

1325. Спиридон Дрожжин. Летний вечер в деревне [1906]

Я нашел источник, к которому надеюсь припадать еще некоторое время — перемежая чем-нибудь, наверное, иначе получится утомительно. Это уникальная антология “Русская поэзия Серебряного века. 1890–1917”, составленная в блаженном 1993 году, главным мотором которой, насколько я понимаю, был Гаспаров; ему же принадлежат многие краткие биографии, предпосланные каждому из авторов (многие другие не его, но они тоже неплохие, видимо, авторы старались попасть в тон). Все тексты (а то тут некоторые спрашивают, мол, слушать не можем, а про стихи интересно; понимаю — я сам слушать чтение литературы не могу, хотя стихи, конечно, совсем другое) есть в хорошо темперированном виде в сети.

Первый раздел этой антологии, “1890-е годы: I” (здесь представлены все вошедшие в этот раздел поэты) — это, конечно, жутковатое зрелище; удивительно, как качелями, начиная с зарождения (то есть с пушкинской эпохи), прыгает из стихов в прозу русская литература (и сейчас, конечно, время стихов — мне, правда, казалось, что оно постепенно подходит к концу, но теперь уж не знаю). На фоне вот этого всего вдруг Бунин — и неважно про что стишок, все равно это как глоток воздуха. Кажется, лучше всего это общее состояние выражает приведенное стихотворение Случевского. Его нехитрая идея вполне поэтична: поэзия бесполезна, она как Ярославна, тщетно ожидающая Игоря (тут, конечно, есть логический провал: wut? Ярославна-то Игоря дождалась, не зря плакала неясной зегзицей); но несмотря на эту бесполезность, мы все равно пишем стихи, как-то так. Но боже, как он мучается с этой мыслью; на стихах-ру и то иногда бывают стихотворцы с более легким пером (хотя, скажем, последние две строчки, по-моему, хорошие). У Мирры Лохвицкой окончание стихотворения такое неожиданное, что кажется, будто она случайно взяла листок от другого текста. “Белая девочка” Соловьевой-Allegro, довольно прикольная, мне стилистически напоминает детские страшилки про гроб на колесиках.

Но это все ничего, ничего, скоро начнется.

1314. Владимир Соловьев. Милый друг, иль ты не видишь [1892]

Уже записав “Отрывок” Ахматовой, наткнулся в гаспаровской статье “Поэтика серебряного века” на такое замечание: “самые поздние ее [Ахматовой] стихи превратились в совсем загадочную вязь темных намеков”. (Статья вообще отвязная даже для Гаспарова: “Кажется, только Крученых оставался верен себе и на протяжении десятилетий заполнял свои брошюры однообразной до унылости заумью”; “Брюсов ядовито писал: «Постепенно выработался шаблон символистического стихотворения… и это машинное производство почиталось самой подлинной поэзией»‎. Он только не добавил, что инициатором этого массового производства был он сам”; “Городецкий писал как бог на душу положит”.) *** Стихотворение Шкапской косвенно связано с проблематикой верлибра в предыдущей подборке: этот ее анапест с перебивкой записан, как многие ее стихи, в строчку, а не в столбик (в наши дни так часто делает Дм. Л. Быков) — но никаких сомнений в их однозначной разбивке нет. *** “Не убивайте голубей” (где каждая из трех строф обрамлена рефренными строками, в последней — “Не отрекайтесь красоты!”), мне кажется, повлияло (а напрямую или просто через ноосферу, как нередко бывает — как знать) на “Не отрекаются, любя” Вероники Тушновой. *** В “Снеге” Тэффи весьма эффектная концовка — и по рифмам и звукописи и, так сказать, сюжетно. *** Гаспаровскую цитату про религиозность Цветаевой — в том духе, что она, разумеется, не христианка, а идолопоклонница (там тоньше, конечно), я найти не могу (именно потому что не помню точного слова), но приведенное стихотворение эту мысль вполне иллюстрирует. *** В “Снегурочке” Ахмадулиной лирический герой (не Снегурочка) находится прямо в костре, обратите внимание. *** У Кековой стишок, как почти всегда, религиозный, с прекрасным обращением (видимо) к Богородице: “Спи, несчастная, как тебя звать?” *** Наталия Кугушева, “бывшая княжна”, как выразился В. Каверин (хотя княжны как чекисты, бывшими не бывают), отправилась за мужем-немцем в казахстанскую ссылку (ах, как это напоминает репрессии против японцев в Америке или нынешние проблемы с банковскими счетами и проч. у граждан РФ в Европе, ну и вообще все мерзости подобного рода), где, уже после его смерти, и написала это страшное стихотворение. *** Концовка у сонета Вилькиной такая мощная, что удивительно, как он не входит во все антологии, даже если это случайность (правда, в сочетании с сюжетом в целом это звучит несколько, мм, неуместно). *** “Канцона” — термин довольно шаткий (в разных литературных традициях он значит разное, иногда не значит более или менее ничего); но ко всему опусу Елизаветы Ивановны Дмитриевой, известной как Черубина де Габриак, конечно, очень подходит. (Ее тоже, конечно, выслали — в Ташкент, в 1927 году; через год она умерла, местоположение могилы, говорят, неизвестно. Эх, terre maudite.)

1304. Анна Ахматова. Отрывок (…И мне показалось, что это огни) [1957]