Я завидую тем, кто считает, что нашей культурной (не национальной, это мне никогда не приходило в голову) идентичности ничего не грозит; они, скорее всего, правы, но разглядеть это трудно. Поэтому продолжаем цепляться за самые большие бревна, которые только есть в нашем распоряжении. В этой пушкинской подборке центральное место занимают несколько стихотворений из цикла “Песни западных славян” (на самом деле, конечно, южных) по мотивам Мериме и проч. — с таким необычным в ряде произведений стихом, что его идентичность до сих пор точно определить невозможно, и размышления и споры идут со времен А. Х. Востокова до наших дней. (Это, кстати, создает ряд проблем при расстановке ударений: как читать слово “цесарский” в “Марке Якубовиче”? Оба варианта не нарушают структуру стиха. Я посмотрел поэтический корпус и выбрал более частотный вариант — но вообще-то возможны оба. Еще один вопрос у меня возник в связи с “Соловьем”: в моем десятитомнике, который я всегда считал изданием очень авторитетным, написано “Вы копайте” — я так и читаю, но при чтении без особого разбора [и, кажется, в романсе Чайковского] звучит, конечно, “Выкопайте”.) *** Про “Воспоминание” я где-то читал, что это сжатая до нескольких строк мысль, которой у Толстого посвящены целые тома. *** Ударения в южнославянских именах Пушкин, конечно, ставит как попало — Марко, безусловно, ЯкУбович, но уж что делать. История совершенно прекрасная; особенно тонко это неясное перерождение незнакомца — кто он вообще такой? Как он ухитрился укусить ребенка? Что это было? *** В “Воеводе Милоше” впечатляет мысль, что дела зашли так далеко, что даже старики перестали ругать молодежь. *** “Конь”, мне кажется, существует в кастрированном виде, без второй части, как стихотворение, которое чуть ли не в буквари суют; между тем текст более жуткий представить себе довольно сложно. *** Стихотворение “Что белеется на горе зеленой” не входит в цикл “Песни западных славян” и написано чуть позже, хотя, конечно, примыкает к нему теснейшим образом; оно очевидным образом не закончено, поскольку это вариация популярной и длинной эпической песни “Хасанагиница” (ударение на четвертый слог, а не на пятый, как у Пушкина). Этот текст, по наблюдению Гаспарова, сыграл важную роль в истории европейского стихосложения: сербский “десетерац” (десятисложник, силлабический стих, для которого первостепенное значение имеет равное [десяти] число слогов в каждой строке) был переработан Гердером и Гете в немецкий пятистопный хорей (именно на примере “Хасанагиницы” в первую очередь) — и оттуда вылился в “Выхожу один я на дорогу” и весь прочий семантический ореол русского пятистопного хорея. Кстати, у Пушкина в первой строке очевидная языковая ошибка: “гора” по-сербски лес. *** Отрывок про Везувий, понятное дело, это записанное по горячим следам впечатление от картины Брюллова — под ним набросок картины, который, между прочим, показывает, что у Пушкина была феноменальная зрительная память. *** “В голубом небесном поле” — тоже неопубликованный отрывок, с пропуском; потом Брюсов и проч. пытались его дописать, с очевидными отступлениями от вероятной для Пушкина ритмики и словаря (про это, если я не ошибаюсь, писали Дмитрий Сичинава и Всеволод Зельченко).

1039. Александр Пушкин. Воспоминание [1828]

Мне показалось неверным или малодушным, что ли, закрывать проект именно сейчас, и я выбрал для сегодняшнего выпуска то самое главное, самое священное, что защищает нас и наш язык, что дает надежду — Пушкина. (Это, конечно, напоминает и о страшных мыслях и стихах Блока столетней давности.) В этой подборке — относительно ранний Пушкин (из первого тома десятитомника, если точно выражаться), без хронологической последовательности, как попало; не только “законченные” и опубликованные стихотворения, но и наброски, вплоть до совсем обрывочного “Слаб и робок человек”. Совсем юношеское “Письмо к Лиде” пышет ближе к концу эротическим жаром такой температуры, что не удивлюсь, если, второпях дописав... ну, вы понимаете. “Мое беспечное незнанье” — это вариация на мрачную тему “ярма с гремушками”, которая в других формах проявляется в других текстах. “Восстань, боязливый” — из “Подражаний Корану” — прекрасный совет для нас всех, падших духом (причем универсальный, потому что там начало и конец не вполне логически сочетаются). Отрывочек “Я сам в себе уверен” звучит по-щербаковски. Стихотворение “Иной имел мою Аглаю” как-то раз на одной конференции для какого-то примера разбирал Гаспаров; он мельком спросил “Ну все ведь знают?” — и из зала закричали “давай подробности”, после чего он (наизусть, разумеется) его прочитал — как всегда, не заикаясь, когда читал стихи. Его офигительную интонацию на слове “понимаю” я помню всем существом; я попытался ее изобразить, но это бледный отголосок. Но вообще если есть за что уцепиться, на что надеяться — это Пушкин. Вот он.

1028. Александр Пушкин. Муза [1821]

Я начал собирать эту подборку еще до того, как все стало окончательно ясно — и хотя по мере движения этих немногих дней чувства стыда, ярости, горя, страха, отчаяния и прочего переполняли и продолжают переполнять меня, я решил, что без нее было бы неправильно. Сентенция про inter arma tacent musae неверна, что довольно очевидно; может быть, наоборот, это одна из тех немногих вещей, которая может помочь как-то продержаться сквозь окружающие нас хтонь и кошмар. *** Почему Мандельштам в 23-м году говорит про “войны разноголосицу” — не знаю, но она же всегда где-то. *** Стихотворение Евтушенко высмеивали тогда, высмеивают сейчас; в каком-нибудь 68-м или 79-м или 2022-м году оно смотрится, как бы сказали украинцы, жалюгидно. Но тут одна вещь важна, про которую я не устаю повторять: это про людей, не про “государство”. Вы не хотите войны? Это про вас. *** В хрестоматийном стихотворении Друниной вторая строчка — с разночтением, то “сотни раз”, то “тысячу”. *** Щербаков всегда был такой антивоенный, что иногда аж скулы сводило от прямоты пафоса; при этом его юношеский (как здесь) оптимизм постепенно мрачнел. Но этот текст, по-моему, очень элегантный. *** Стихотворение Гудзенко, кажется, тоже существует в нескольких текстуальных вариантах. *** Гиппиус — бесстрашная и прямолинейная, готовая на любую крайность, вроде Божены Рынской. В стихотворении “Без оправдания” она легко отказывается от Бога, если Бог — за войну. *** Тут несколько раз приводили цитаты Черчилля 1940 года (Лев Рубинштейн, например) — того страшноватого момента, когда практически во всей Европе только Англия стояла против Гитлера. И — тяжело, с напряжением всех сил — выстояла. В тексте Ахматовой это еще непонятно, но ужас и сочувствие бьют через край. *** Короткая стихотворная подпись Маршака к плакату 1941 года актуальна как никогда. *** Алексей Жемчужников вместе с братьями Владимиром и Александром и кузеном Алексеем Толстым — это Козьма Прутков. А в одиночестве он писал вот такие стихи — литературно безупречными их не назовешь, но политическая их точность и актуальность, опять-таки, зашкаливают.

1009. Осип Мандельштам. Опять войны разноголосица [1923]

Условно-поздний Заболоцкий парадоксально сочетает какую-то пронизывающую до глубины души (но именно пронизывающую) банальность типа “Сосуд она, в котором пустота, / Или огонь, мерцающий в сосуде” (стихотворение, парадоксально процитированное на днях российским дипломатом в ООН — с дикими ошибками, что странно: если по памяти, ладно, но он вроде бы смотрел в бумажку — это референты ему так написали или он не может запомнить на две секунды текст? и то, и другое выглядит страшновато) или, того пуще, “Не позволяй душе лениться” — и какие-то феноменальные выходы за пределы данных нам измерений; это было у него всегда, но когда оно выражено, на первый взгляд, более простым языком, оно производит еще более убийственное, сногсшибательное впечатление, если это почувствовать. (Так же за плетением словес трудно понять, есть ли там смысл — ну как у некогда модных французов; а если он есть за внешне простыми словами, как у Лотмана или Гаспарова, это совсем другая убойная сила.) Я многие такие стихотворения уже приводил — и “В этой роще березовой”, и “Снежного человека”, и пронзительные тексты, которые и любовными-то назвать трудно — “Задрожала машина и стала” (“Последняя любовь”) или то, что популяризовал Рязанов (“Облетают последние маки”). В этой подборке некоторые стихотворения клонятся в эту сторону. Заболоцкому скорее везло на песенную репрезентацию — и “Можжевеловый куст” Александра Суханова, и “Зацелована, околдована” (это стихотворение “Признание”) Михаила Звездинского, по крайней мере, сделали эти (прекрасные) стихотворения гораздо более широко известными, чем было бы иначе. В эпиграммах (“Коля и муравей” и далее) проявляется то не очень частое у русских поэтов свойство бытового юмора, лишенного всякой логики, которое приближает их к английскому нонсенсу, что ли. В тексте на конкурс гимна СССР Заболоцкий в последних строчках как будто забывает, что вообще-то надо писать стихи; не знаю, это была такая возвышенная идея, издевательство, или ему мысль о конкурсе на гимн СССР просто опротивела. Про гробницу Данте по нередко случающемуся стечению обстоятельств им. Баадер-Майнхоф я вчера прочитал (в книжке про Древний Египет!), что во флорентийской Санта-Кроче стоит кенотаф Данте, и хотя флорентийцы не раз и разными способами пытались добыть тело, равеннцы каждый раз эти попытки отбивали. Молодцы.

996. Николай Заболоцкий. Уступи мне, скворец, уголок [1946]

"А ты знаешь, что поэтов Заболоцких было два?" — спросил как-то у Ольги Прохоровой ее дедушка, Никита Алексеевич Толстой. И хотя это некоторое преувеличение — во-первых, то же самое можно сказать про Пастернака или Мандельштама, во-вторых, некоторые стихотворения, — особенно первого этапа, можно было бы отнести ко второму — но все-таки эта граница между временем до и после лагеря действительно отмечает и существенную перемену в самой структуре стиха.

Я больше люблю "второго" Заболоцкого — это очевидно по соотношению уже появлявшихся в проекте стихотворений; не уверен, что из первого этапа здесь было что-то кроме хрестоматийнейших знаков зодиака. И знаю я его хуже — поэтому вот эта подборка из гигантского тома, который я купил на прошлом нонфикшене, для меня некоторое открытие. Какие-то стихотворения, вроде "Самовара" или хрестоматийного "Движения" или "Все, что было в душе" я знал, другие нет. "Фокстрот" я выбрал, наверное, за гавайский мотив, который перекликается с тем, что я сейчас перевожу у Янагихары. "Полезно ли человеку писать" — какая-то хармсовская, что ли, зарисовка. "Семейство художника”, и тем более "Все, что было в душе", про кузнечика — как раз такие тексты, которые перекидывают мостик в следующий этап.

985. Николай Заболоцкий. Форвард [1926]

Сегодняшняя короткая подборка открывается и закрывается (случайно) стихотворениями Зинаиды Гиппиус, по обыкновению довольно мрачными. *** В какой-то подборке новых стихов я наткнулся на тексты юного Максима Палкина, и хотя они во многом графоманские (это очень чувствуется по приведенному стихотворению — “Христовой тоги”!), что-то в них меня зацепило. *** У Городницкого есть стихотворение-песенка “Поэты”, которое кончается так: “Причина здесь не в шансах перевеса, — / Была вперед предрешена беда: / Когда бы Пушкин застрелил Дантеса, / Как жить ему и как писать тогда?” Вот Рождественский с этим, кажется, не согласен; во всяком случае, очень неожиданный, по-моему, в советской поэзии сантимент. Ну то есть понятно, что все это можно (и даже, наверное, нужно) воспринимать иронически — но все равно. *** Тихонов, как известно (ну или скажем, как заметил Гаспаров) — это такой Гумилев, как и многие другие советские поэты; если поставить два стихотворения рядом (у Гумилева даже не героически-победительное, как обычно, а скорее лирически-задумчивое), это хорошо видно.

978. Зинаида Гиппиус. Водоскат [1905]

Небольшая и неструктурная подборка к юбилею Левитанского — в которой есть, например, верлибр (я не могу отделаться от ощущения, что верлибр можно писать только если можешь писать и, мм, конвенциональные стихи — я уже говорил, наверное, что для всего не-верлибрического в русском языке нет термина; в сербском это называется “везани стих”; да, наверное, это консерватизм и ограниченность, но я так же не могу не считать, хотя в этом понимаю еще меньше, что Пикассо и Малевич художники, а, скажем, Баския не очень). “Стюардессы” — такое стихотворение, которое в наши дни поэт-мужчина (ну, не графоман на стихах.ру, а социально ответственный человек или как это называется), наверное, написать уже не может — а вот смотрите, как у Левитанского оно пролетает абсолютно мимо любой пошлости и патриархальности. Мне кажется, это о многом говорит; дело не в том, что, а в том, как.  “Годы” — это размышление о будущем, вещь всегда рискованная, но тут, собственно, смысл в том, что любые предсказания и размышления невозможны; даже с девяностыми он погорячился (да и со второй половиной восьмидесятых) — нельзя ничего было представить из 1976 года. Два последних стихотворения подборки взяты из сборника “Сюжет с вариантами”, и это какое-то александрийское упражнение в имитации стиля и образа мыслей разных поэтов-современников на мотив “Вышел заяц погулять”. Я хорошо отношусь к пародиям и люблю многое, скажем, у Александра Иванова — оно иногда очень смешное; но тут другой уровень, при том, что это в некотором смысле тоже, конечно, пародии. Обратите внимание, как Левитанскому удается сымитировать типы рифм Ахмадулиной — мне кажется, очень сложная задача. Не удивлюсь, если и ударный профиль у него меняется в зависимости от пародируемого автора. В общем, очень тонко и здорово. *** После свежего стихотворения Михайлик идет подборка “поэтов пушкинской поры” — с некоторой оговоркой в сторону Каролины Павловой, но тут проблема в том, что Пушкина убили в (по нашим понятиям) молодости. *** У Мятлева — тот макаронический стих, который потом расцветет у Алексея К. Толстого и — хотел я добавить — у автора “Сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой”, но посмотрел и увидел, что это тот же Мятлев 1844 года. *** Миниатюра Батюшкова начинается с практически катулловской строчки — lugete o Veneres Cupidinesque — но потом съезжает немножко в другое. *** И еще один tantalizing отрывок Пушкина, из которого прямо видна глубина характера и потенциального сюжета.

963. Юрий Левитанский. Окрестности, пригород — как этот город зовется? [1976]

Смагина, насколько я понял, живет во Флоренции и водит по ней экскурсии, так что это зарисовка от чистого сердца. Я один раз во Флоренции был даже довольно прицельно, с Александрой Борисенко, с (не осуществившимися пока) целями разработать детскую экскурсионную программу, и в очередной раз убедился, что для меня это город страшный и внутренне враждебный, в отличие от Рима и даже, скажем, Венеции. *** Довольно точный и едва ли не более мускулистый чем байроновский оригинал перевод Толстого (со множеством ударений, непривычных современному слуху). *** Неожиданно лирическо-импрессионистическая зарисовка Бурлюка — не очень похожая на “будем лопать пустоту”. *** Я прочитал книжку Глеба Морева про советскую жизнь Мандельштама, и он там продолжает настаивать на гаспаровской идее (по-моему, очень убедительной), что Мандельштам после сталинской эпиграммы (о которой, как тоже довольно убедительно показано, Сталин почти наверняка не узнал) довольно резко повернул к приятию советской действительности и восхвалению Сталина; отрицание этого поворота (который по текстам, ну, отрицать непросто) — наследие Надежды Яковлевны. Но до первого ареста были стихи “Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым” (см. 60-й выпуск) и “Квартира тиха, как бумага” — яростно антисоветские. *** Памяти Анатолия Генриховича Наймана — стихотворение “Да что, в самом деле, случилось?” *** Брошенный отрывок Пушкина, я подозреваю, вы не знаете (если вы не Дмитрий Сичинава или кто-нибудь такое); отрывок же и проч., я вот не знал. А он гениален; но после вопроса в начале второго четверостишия говорить оказалось особенно нечего — а публиковать так в это время было еще не принято. Вот оно и сидит в полных собраниях и в хрестоматии не вылезает. *** Стихотворение Парнок, написанное за год до смерти — неожиданно мрачное; я корпус ее не знаю, но до сих пор мне попадались в основном скорее оптимистические стишки.

951. Давид Самойлов. Двор моего детства [1966]

Сегодня небольшая и в целом слегка toned-down подборка. Стихотворение Айзенберга перекликается с одним из самых ранних текстов в этом проекте — “Боже, ответь, это раб твой Иона, если помнишь такого” Ивана Козлова, гораздо более прямолинейным и в стиле фэнтези, что ли. *** Пушкин рассказывает про классическую эмоцию социальных сетей. *** “Универсальный ответ” Маяковского впечатлил меня своей, мм, универсальностью: сто лет прошло, а такое впечатление, что чада МИДа и птенцы гнезда Пескова пользуются ровно им же; конечно, они поглупее и понеотесаннее, как ни странно, и получается у них хреново — но лекала ровно те же. *** Я не проверял, но слышал, что Александр Грин был страшный антисемит; правда ли? если правда, знал ли об этом Павел Коган? *** Невыразимую сентиментальщину Бродский пытается спрятать в разного рода иронию, начинающуюся прямо с заглавия, но она отказывается прятаться — может быть, в этом и замысел. *** В мандельштамовском “Сохрани мою речь” я помнил “Как нацелясь на смерть”, а тут менее, как кажется, грамматичное “Как прицелясь на смерть” — но это не оговорка, а равноправный (или даже окончательный) авторский вариант.

943. Михаил Айзенберг. Внутри кита [1982]

“Примерзло яблоко” я увидел у френда в качестве стоического комментария к текущему, гкхм, процессу; и правда утешительное стихотворение, особенно если посмотреть на дату (“Не возьмешь моего румянца” по разным параметрам из той же категории.). *** “Античная картина” Мориц — стихотворение такое многослойное и глубокое, что (ну дальнейшие скорбные песнопения понятны). *** Маргинальное, никогда не публиковавшееся стихотворение маргинального поэта (и переводчика, в том числе русской поэзии на немецкий) Усова (1896–1943) я прочитал в статье Гаспарова, где он очень подробно (и довольно убедительно) объясняет, почему первый вариант — оригинал, а второй — перевод. Независимо, мне кажется, от этого, и раньше, чем я прочитал статью (но тут я могу ошибаться), мы с Ольгой Прохоровой играли в такую игру, и я “переводил”, в частности, “Наступление” Гумилева. К сожалению, полный текст у меня совершенно выветрился из памяти, хотя когда-то я его помнил хорошо, и, главное, уже совершенно не понимал, где “оригинал”, а где мой “перевод”. Последняя строфа звучала так: “И победе, словно невесте / Я жемчужный венец отдам, / Потому что иду с ней вместе / По врага кровавым следам”. *** В пронзительном стихотворении Хайтлиной все полностью переворачивается после последней строки, да и то, наверное, не обязательно сразу. *** В завершение сезона — самое известное из многочисленных рождественских стихотворений Бродского, трогательное и человекоцентричное: Рождество — это не запах водки, хвои и трески, а то, что ты чувствуешь наедине с собой на дверном сквозняке.

926. Леонид Мартынов. Примерзло яблоко [1952]